Красная тетрадь - Дария Беляева

Маргарита замечательно выглядела и пахла, и ей было целых четырнадцать лет. Она обняла меня, о чем я тайно мечтал множество раз, но радости я не почувствовал.

Я бы все на свете отдал, чтобы мы сегодня не провожали Володю, и не хотел бы объятий самой красивой девочки на свете такой ценой.

Поезд издал отчаянный гудок и тронулся.

Я вспомнил ту ночь, когда Володя успокаивал нас и рассказывал о Космосе и обо всех путешествиях, что нас ждут. Мне стало мучительно грустно, но я знал, что исправить тут ничего не смогу.

И никто ничего не исправит, даже наше руководство не может защитить человека от таких вещей.

Поэтому в самом деле поезд умчался вдаль.

Все эти путешествия будут у нас без тебя, Володя.

Запись 135: Подарок

Сегодня Борю, наконец, разбудили.

Мы его окружили, стояли, едва дыша, боялись, что Эдуард Андреевич, просканировав его, передумает.

Боря спокойно спал. Его милое лицо казалось совсем детским.

Фира спросила:

– Он сейчас проснется?

– Да, – сказал Эдуард Андреевич.

И в самом деле, после этого его слова, будто оно было волшебным, Боря глубоко, шумно вздохнул, открыл глаза, моргнул. Я испугался: вдруг он не будет прежним.

Боря нахмурился, потом сказал:

– Чего уставились?

Он был прежним.

Резко поднявшись с кровати, он вытянул руки.

– Даже не затекли, – сказал Боря. – «Пиздато».

– Я еще тут, молодой человек.

– Ой, извините.

Борин взгляд блуждал по нам, он все искал кого-то, кого точно не найдет.

Потом Боря слез с кушетки и сказал:

– Я первый. Первый.

И он стал первым в самом деле, первым из нас, чей червь совершил все положенные ему метаморфозы. Ему больше нечего было бояться. Во всяком случае, в ближайшие десять-пятнадцать лет.

– Тебе что-нибудь снилось?

– Как ты себя чувствуешь?

– Ты можешь что-нибудь показать?

– А у тебя будут еще процедуры?

Мы забрасывали его вопросами, отчасти потому что все, происходившее с ним, было для нас еще тайной, отчасти, потому что не хотели, чтобы он оставался наедине с собой. Боря сказал:

– Все вопросы потом, девочки и мальчики. Я хочу в свои покои, причешусь, приведу себя в порядок и, может быть, выйду на интервью.

Мы пошли за ним.

Валя сказала:

– Характер такой же дурной.

Фира сказала:

– Слава Богу!

Я сказал:

– Бога нет.

– Ты не видел, кстати, Бога, Боря? – спросил Андрюша.

– Нет, – сказал я. – Он не видел, потому что Бога нет.

– Вот ты заладил, – сказал Боря. – Может, и есть.

– Нет.

– Да!

– Нет!

Вдруг Боря резко обернулся, и снова я увидел когти на его руке. На этот раз я бы не успел отпрыгнуть, но когти прошли в миллиметре от моей рубашки.

– Нет, не говори так, – сказал Боря размеренно и ласково. – А то получишь.

Мне этот его тон был отлично знаком. Вот мы еще совсем маленькие, и Боря отнимает у меня тетрадь, чтобы списать работу, я упираюсь, а он говорит этим же ласковым тоном: нет, не брыкайся, а то я тебя ударю. А вот мы постарше, и я говорю, что у него ничего не выйдет, и солдатом он никогда не станет, поскольку пустой и эгоистичный, а Боря говорит тем же ласковым тоном: нет, не шути так, а то хуже будет.

Нет, не шути так, нет, не брыкайся, нет, не шевелись, нет, не говори этого, нет, не делай так.

Нет, не.

Боря очень разозлился, оттого и тон этот притворно ласковый. У него, по-видимому, появились какие-то фантазии о Боге (или развились прежние). Я не продолжил спор вовсе не потому, что испугался, я просто посчитал нужным не поднимать далее эту тему, если Боре легче пережить все это так – пусть.

Он засмеялся, запрокинул голову, поднял руку, когти его блеснули на солнце, белые-белые, жуткие, настоящие и в то же время похожие на картинку, на то, что может представить ребенок.

– Эй, не стойте слишком близко, я тигренок, а не киска! – сказал он сквозь смех, потом пошевелил пальцами, словно наигрывал что-то на фортепиано, и когти быстро исчезли, я не успел рассмотреть, как именно это произошло.

– Класс! – сказала Валя.

– А еще что-нибудь покажи!

– Я только это умею, – сказал Боря. – А больше пока ничего в голову не приходит. Это сложно.

– А на что похоже? – спросил я.

– Как будто рисуешь собственной кровью, – сказал Боря.

– Слишком метафорично, – сказал Андрюша.

– И то правда. Но по-настоящему объяснить сложно.

– Попробуй, – сказала Валя.

– Это такое чувство, оно физическое, но при этом его нельзя по-нормальному описать. Это как будто ты можешь продолжать себя. Как будто ты еще не завершен полностью, и можешь продолжаться.

– Как будто состоишь из стволовых клеток? – спросил Андрюша.

– Фу, – сказал Боря. – Не знаю. Как будто ты просто можешь изменять и продолжать в себе все. Хорошее чувство.

– Не понимаю, – сказал я.

– Ну, – сказал Боря, – это надо испытать. Может, однажды ты поймешь. А может, и нет.

Мы пришли в палату, и я испугался, что Боре станет очень плохо от того, что Володина кровать пуста. Он и вправду остановился на ней взглядом, побледнел. На кровати в своей коробке возился Николай Убийца.

– Привет, дружок, – сказал Боря.

У него почти не осталось вещей, все было новым: зубная щетка, одежда, расческа, Фира даже попросила Станислава Константиновича купить Боре новый лак для волос. Станислав Константинович, впрочем, то ли по невнимательности, то ли из вредности купил лак с блестками.

Боря глянул на бутылек, взял его в руки, вскинул брови.

– Это что за «хуета»?

Он кинул бутылку мне.

– Дарю, принцесса.

Я кинул бутылку Андрюше.

– Боря, – сказал я. – Ты сейчас в порядке?

Он сел на свою постель, глянул в окно, почесал шелушащийся нос. Я сразу вспомнил, не мог не вспомнить, что у Володи нос шелушился тоже.

А теперь – нет.

Теперь это не важно, не важно и не общее.

Боря сказал:

– Нет, я не в порядке.

Слова эти он бы раньше никогда не произнес, я в них даже не поверил. И мне показалось весьма героическим его признание, хотя оно не соответствовало ни моим, ни его представлениям о героическом. Это сложно объяснить, но в тот момент я подумал, что он поступил смело и по-взрослому, признав, что все не так.

И теперь никогда не будет, как прежде.

Я сказал:

– Мы с Андрюшей, и с Фирой, и с Валей всегда будем стараться тебе помочь.

– «Нахуй» надо, – сказал он.

– Но все-таки мы всегда рядом, – сказал я.

– Такой ты терпила.

– Какой уж есть.

Потом