Красная тетрадь - Дария Беляева

как Максим Сергеевич ринулся к Боре и Володе в бурное море. Я много помнил такого, что не позволяло мне просто сказать: из-за вас.

Валя тоже молчала.

Фира сказала:

– Вам так больно, потому что вы хороший и добрый.

Ей, кажется, тоже нелегко дались эти слова. Сложно было говорить и плохое и хорошее.

– Они сами непослушные мальчишки, – добавила Фира.

Максим Сергеевич махнул рукой.

– Спасибо, Кац. Мальчишки, вот именно. Дети. И человек я плохой, бестолковый. И все мне доверенное «проебал».

– Максим Сергеевич!

– Что? Я больше не ваш куратор.

Он с тоской и отвращением посмотрел на сигарету и выкинул ее.

– Как же глупо все вышло.

Небо становилось все светлее, деревья над нами зеленели. Будто кто-то в ускоренном ритме показывал, как сменяются сезоны.

Максим Сергеевич подошел к нам и сел перед нами на корточки. Так разговаривают с совсем маленькими детьми.

– Там, наверху, – сказал он. – Вас боятся и ненавидят. Но вы им нужны. Они очень хотят, чтобы у них получилось, но и боятся этого тоже очень. Чего только не говорят о симбионтах в Космосе. Но я провел среди вас столько времени, и мне вовсе не кажется, что вы – чудовища. Но они хотят сделать из вас чудовищ.

Мы молчали. Я не был согласен с Максимом Сергеевичем, а вот Фира обняла его.

Она сказала:

– Зато, может быть, мы встретимся в Космосе.

– Может быть, – сказал Максим Сергеевич. – Просто я не хочу, чтобы вас там обижали.

Это было сказано так наивно, так по-детски, что я тоже обнял Максима Сергеевича, хотя и вовсе не соглашался таким образом с его словами.

Странное дело, мне совсем не хотелось докладывать об этом Эдуарду Андреевичу.

Чуть погодя Максима Сергеевича обняли Валя и Андрюша. Не знаю, сколько мы простояли, но вдруг услышали гудок – машина приехала. В мягком утреннем свете она была нестерпимо яркой, нестерпимо желтой, будто пятно гуаши на акварельном рисунке.

Максим Сергеевич сказал:

– Так, надо идти.

Но он не поднялся, замер. А потом сказал:

– Ну, положим, в тюрьме я буду писать книгу.

– Какую? – спросил Андрюша.

– Замечательную книгу. Она о хороших детях и бездарном учителе. Нет, дети были не совсем хорошие. Они были разные. Учитель все время совершал глупости, а дети от этого страдали. Но самая большая глупость, которую совершил учитель, – он взялся их учить. Дети и без него все знали, а он не знал ничего. И вышло так, что это глупый учитель научился у детей, а не наоборот.

– А какая концовка? – спросил Андрюша.

Еще один гудок нарушил утреннюю тишину.

– Плохая, – сказал Максим Сергеевич. – Он все выучил, но было слишком поздно. Все вокруг поняли, что учитель слишком глупый, чтобы работать учителем. И он пошел работать продавцом в универсам. Тоже почетная, между прочим, работа. Отпускал товары в молочном отделе.

– А дети? – спросил Фира.

– Дети выросли, Кац, и перестали быть детьми. И, может быть, они забыли многие вещи, которым когда-то научили глупого учителя. Лучше бы, чтобы они не забыли.

Третий гудок. Я должен был сказать: вам пора.

Но не мог этого сказать. Меня вдруг охватила страшная тоска, мне хотелось сказать совсем другое: не уезжайте, пожалуйста, и не оставляйте нас, вы ведь один из немногих взрослых, которые нас жалеют.

Такое поведение было бы недостойным. Тем более что в мире много хороших взрослых, которые знают лучше. И куда более компетентных притом.

Но я, в самом деле, не хотел, чтобы он уезжал, я словно бы расставался с кем-то родным и боялся, что внутри меня снова погаснет свет в какой-то дальней комнатке, и погаснет он навсегда.

Максим Сергеевич поднялся. Небо уже совсем просветлело, и все стало таким красивым.

– Вот так, – сказал он. – Бесполезный, глупый, бездарный человек, которому очень жаль.

Мы снова попытались его обнять, на удивление синхронно, словно так и было задумано, как в кино. В то же время, такие слаженные движения часто присущи насекомым, я вспомнил про ульи наших предков.

Максим Сергеевич выставил вперед руку, покачал головой.

– Все, хватит, иначе я никогда не уеду. Не люблю детей.

Он подхватил свой чемодан, ушел от нас, сел в такси, а мы еще долго стояли и будто бы ждали, что Максим Сергеевич вернется, ведь он не попрощался, не сказал то самое волшебное слово, которое все оканчивает.

И почему мир не может всегда быть простым и правильным?

Запись 133: Навсегда не прощаемся

Борю все не будят, и я боюсь, что он еще не проснется, когда Володю увезут.

Не могут ведь товарищ Шиманов и тетя Лена вечно ждать, что Володя очнется. Его же нужно похоронить. Не может он лежать в той холодной ужасной камере так долго. Обязательно нужно похоронить.

А на похороны, как я понял со слов Эдуарда Андреевича, Борю все равно не отпустят.

Да и нужно ли ему туда? Я не знаю, как будет правильно, и теряюсь всякий раз, когда хочу об этом подумать.

Наверное, взрослые все равно знают лучше.

Сегодня после процедуры и сканирования Эдуард Андреевич сказал мне:

– Замечательный результат, Жданов. Впрочем, как всегда. Приступы тебя больше не беспокоят?

– Последний был на пляже, – сказал я. – Когда…

Но Эдуард Андреевич не вынуждал меня договаривать, он кивнул, и я понял, что могу замолчать.

– Посиди-ка еще минут пять, – сказал он, и я тут же спросил:

– Как Боря?

– Никакой негативной динамики, Жданов, я тебя уверяю.

– Хорошо.

Эдуард Андреевич вдруг поднял палец, словно что-то забыл, и сказал:

– Борис!

Я вздрогнул, глянул на кушетку. Боря лежал спокойно, не шелохнулся даже.

– Уверен, ты меня слышишь. Надеюсь, я тебе не сильно надоедаю, но мне не хотелось бы, чтобы ты чувствовал себя одиноко. Твои друзья очень беспокоятся. Все про тебя спрашивают.

Боря не отвечал, не шевелился, но все-таки я ощущал, что он жив, что он реагирует. Или, наверное, лучше сказать, реагировал червь, сидевший внутри его головы.

Я его чувствовал, и чувство это было ясным – жизнь.

– Я все забывал тебе сказать, Борис, – говорил Эдуард Андреевич как бы между делом. – О том, во что верили наши с тобой предки.

Меня удивило, что Эдуард Андреевич называет Борю полным именем. Очень почетно, подумал я, а потом вспомнил, какой ценой Боря получил это обращение.

– Наши предки имели полное основание верить в то, что мы не умираем насовсем. Они умели как-то общаться со своими мертвыми, сообщения об этом были часты и подробны. Мы, конечно, не можем утверждать, что эти сообщения