Страна вина - Мо Янь

— Стоять! — заорал он. — Еще шаг — и вам крышка!

Крысы стали переглядываться и приплясывать, словно издеваясь. Захлебнувшись от ярости, он аж зубами заскрипел:

— Ах вы, твари разэтакие! Сейчас увидите, с кем имеете дело!

И спустил курок. Раскатом грома прогрохотал выстрел, и вслед за огненной вспышкой по комнате поплыли клубы дыма. Когда дым рассеялся, он с удовлетворением отметил, что крысиного воинства выкошено немало. Уцелевшие, кляня родителей за то, что у них всего четыре лапы, стремительно разбежались по балкам и карнизам и в мгновение ока скрылись без следа. Следователя охватила паника, когда он заметил, что этим выстрелом не только обратил в бегство крыс, но и изрешетил лицо старого революционера. Прижав к груди ружье, он привалился к стене, ноги подкосились, и он сам не свой сполз на пол. На лице его отразилась невыносимая душевная мука. «Конечно, старик сначала умер, а уж потом крысы опаскудили его труп, — думал он. — Но кто поверит, что все так и было, глядя на его испещренную дробинками голову?! Все подумают, что в него сначала стреляли, а уж потом крысы обезобразили его. Эх, Дин Гоуэр, Дин Гоуэр, на этот раз хоть в Янцзы сигай — все одно не отмоешься. Янцзы помутнее Хуанхэ будет». «Как появится святой, быть прозрачней Хуанхэ, фонари все вырезают, по воде с огнем пускают.[206]Из чего же тот фонарь? Тыква, дыня и арбуз. Из чего фонарь, из чего фонарь? Тыква, с огурцом другая и твоя башка пустая». В ушах павшего духом следователя по особым делам эта считалочка, которую он повторял когда-то в детстве, — мелодичная, исполненная таинственного смысла, — звучала сначала будто издалека, а потом все ближе, поначалу неотчетливо, а потом ясней и громче, пока не разлилась естественно и непринужденно во всем величии огромным хором детских голосов. А на месте дирижера перед этим детским хором из нескольких сот человек стоял его сын, с которым они уже так давно не виделись. Белоснежная рубашка и шорты небесно-голубого цвета, этакое белое облачко, плывущее в небесной голубизне, одинокая чайка, парящая над морем. Две капли мутноватой и теплой, как подогретое вино, жидкости потекли из глаз следователя, омочив щеки и уголки рта. Он поднялся и потянулся руками к сыну, но белоснежно-голубой образ неторопливо уплыл вдаль. А перед глазами снова появилась жуткая, сотворенная им вместе с крысами картина невероятно жестокого убийства, которому суждено всколыхнуть весь Цзюго.

Чарующий образ сына вывел его из кладбищенской сторожки. На улице он увидел того самого полосатого, как тигр, большого пса, когда-то пугавшего его до оцепенения. Тот лежал на боку под темно-зеленым тополем, вытянув лапы, и из пасти у него текла кровь: видимо, издох от какой-то отравы. Насмерть перепуганный следователь нагнулся и стал протискиваться через собачий лаз в воротах. На неровном, разбитом асфальте — ни души. Лишь длинная тень от бетонного придорожного столба. В полном смятении он остановился, глядя в сторону заходящего солнца, бросавшего на его лицо кроваво-красные отблески. Долго стоял он, размышляя, но так ничего и не придумал.

По громыханию проходившего через Цзюго поезда стало понятно, куда идти. Он шагал по дороге, полагая, что двигается в сторону железнодорожной станции. Но путь ему преградила река. В сумеречной дымке она красиво отливала золотом, и в сторону заходящего солнца под еле слышное поскрипывание весел по ней скользило несколько разукрашенных лодок. Похоже, в лодках сидели одни влюбленные парочки: ведь только влюбленные могут, обнявшись, молча смотреть друг на друга, как помешанные. На корме одной из них орудовала веслом, вытягивая шею и напрягая спину, невысокая коренастая женщина в старинной одежде. Весло не только разрезало золотую глазурь, но и поднимало вонь от гниющих трупов и жаркий дух винной барды, которыми полнилась река. Работала она веслом как-то очень деланно, словно не управляла лодкой, а изображала это на сцене. Лодка скользнула мимо, за ней еще одна, потом еще и еще. Все пассажиры так же влюбленно пялились друг на друга, а все лодочницы на корме жеманничали. Было такое впечатление, что и пассажиры, и лодочницы прошли строгое обучение в каком-то специальном учебном заведении. Сам того не замечая, он пошел вдоль берега вслед за этой флотилией лодок по выложенной восьмиугольными бетонными плитками дорожке. Стояла поздняя осень, листья с прибрежных тополей и ив в эту пору уже облетели, а еще оставшиеся на ветвях казались вырезанными из золотой фольги — красивые, словно драгоценности. Душа шагавшего за лодками Дин Гоуэра понемногу успокаивалась, и все мирские невзгоды одна за другой постепенно стирались из памяти. Кто-то идет навстречу солнцу встающему, он же шел к солнцу на закате.

За излучиной река стала шире. В окнах множества старинных теремов уже зажегся свет. Лодки одна за другой причаливали. Все эти помешавшиеся друг на друге парочки вереницей высыпали на берег и растворились на оживленных городских улицах, где очутился и следователь. Ему все казалось исторической подделкой. Люди на улицах были словно тени. От этой размытости тело и душа расслабились, и он уже не шагал, а будто плыл.

Двигаясь в людском потоке, он зашел в храм Матушки-чадоподательницы, где несколько красивых женщин стояли на коленях перед золотой статуей богини с розовым лицом и пунцовыми губами и отбивали земные поклоны. Все они опирались задом на каблуки своих туфель. Он долго и завороженно смотрел на эти острые каблуки, а в голове вертелись мысли о том, какие, должно быть, глубокие от них остаются вмятины. Спрятавшийся за колонной маленький бритоголовый буддийский монах стрелял по задранным задам из рогатки катышками грязи. При каждом попадании одна из коленопреклоненных дам взвизгивала. Монах при этом тут же складывал ладони, закрывал глаза и бубнил нараспев буддийскую молитву. Недоумевая, что у этого маленького монаха на уме, Дин Гоуэр подошел к нему и согнутым средним пальцем постучал ему по бритой голове. Монах взвизгнул девчоночьим голосом. Следователя тут же обступила целая толпа; его, как А-Кью, героя рассказа Лу Синя, стали обвинять в хулиганстве и в заигрывании с маленькой девочкой. Случившийся рядом полицейский схватил его за шиворот, выволок из храма и пинком вытолкнул из ворот на улицу. Растянувшись у ступеней храма, словно собака, дерущаяся из-за кучки дерьма, Дин Гоуэр обнаружил, что у него рассечена губа, шатается зуб, а во рту стоит тошнотворный привкус крови.

Потом он шел по горбатому мостику и видел, как поблескивает под ним вода, отражая огни фонарей, которые то разгорались, то угасали. По воде скользила большая лодка, с нее доносилась музыка и пение, словно это было ночное шествие небожителей.

Чуть позже он зашел в одно из питейных заведений. Вокруг стола сидело с десяток человек в широкополых шляпах, они пили вино и ели рыбу. От ударивших в нос ароматов у него аж слюнки потекли. Хотелось подойти и попросить поесть, но было неловко за свой внешний вид. Но голод не тетка: улучив момент, он лютым тигром метнулся к столу, схватил бутылку вина и рыбину и пустился наутек. Отбежав подальше, стал прислушиваться, не доносятся ли шум и крики.

Укрывшись в тени какой-то стены, он принялся за еду. Когда от рыбы остались лишь кости, он разжевал их и тоже проглотил. Вино выпил до капли.