Джевдет-бей и сыновья - Орхан Памук

Айше смотрела на брата твердо и бесстрашно, явно понимая, к чему тот ведет, и молчала. С такой решительностью и уверенностью в собственной правоте Осман столкнуться не ожидал — на сестру это было совсем не похоже.

— Я надолго тебя не задержу! — сказал Осман и продолжил с кислой миной: — Тебя опять видели в компании того юноши со скрипкой. — Взглянув на жену и мать, добавил: — Вас видели Дильдаде-ханым и Лейла — ханым. — Помолчал немного, сел в кресло и спросил: — Тебе есть что сказать на это?

Айше покачала головой и нетерпеливо шевельнула плечами, как будто уже выполнила все, что от нее требовалось, и намерена тотчас уйти.

— Куда это ты собралась? А ну-ка, садись сюда и послушай, что я тебе скажу! Я предупреждал тебя уже дважды. В первый раз мягко, потому что думал, что это единичный случай, второй раз со всей серьезностью… Но сейчас я вижу, что мои слова в одно твое ухо влетели, а из другого вылетели! — И Осман, словно желая показать, как именно вылетали слова, оттянул пальцами мочку собственного уха. Это показалось ему смешным, он снова почувствовал себя несправедливо обиженным, и гнев разгорелся с новой силой. — Я долго говорить не буду! Во-первых, этим летом ты поедешь в Швейцарию к Таджисер-ханым. Я сейчас же напишу ей. На лето ты отправишься туда. Во-вторых, ты больше не будешь брать уроки у этого венгра. — Желая понять, какой действие произвели его слова на сестру, он внимательно вгляделся ей в лицо и прибавил: — В школу за тобой отныне будет кто-нибудь приходить. Нури или этот криворукий садовник, обязательно кто-нибудь будет тебя забирать, так-то! Тебе есть что на это сказать?

Вызов в глазах Айше вспыхнул в последний раз.

— Я не хочу больше заниматься музыкой, — сказала она, и вызов потух, сменившись покорной безнадежностью.

— Нет, я сказал только, что ты не будешь заниматься с венгром! В этом году нового преподавателя искать не будем, а в следующем… Ты меня слушаешь? Смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю! Вот так. И не качай, пожалуйста, ногами, это раздражает. Имей в виду, с тех пор, как наш отец умер, я вместо него! — И Осман с каким-то победным чувством поглядел сначала на мать, а потом и на жену.

Обе они внимательно смотрели на Айше и качали головами, словно хотели сказать: «Вот видишь, к чему привело твое поведение!»

Осман решил, что, прежде чем вернуться к чаю и газетам, нужно сказать еще кое-что.

— Не знаю, стоит ли и говорить: я не желаю, чтобы тебя еще хоть раз увидели с этим мальчишкой! — Посмотрел на сестру, словно ожидая ответа, и повторил еще раз: — Стоит ли? — Потом вдруг спросил: — Кто его отец?

— Учитель… — прошептала Айше.

— Ах, учитель! Учительский сынок! — процедил Осман и встал на ноги. — Ясно теперь, чего он хочет, ясно как белый день! Понял, что ты из хорошей семьи, и решил облапошить, а потом жениться, чтобы наложить руки на твою часть наследства и всю оставшуюся жизнь жить припеваючи! А взамен будет тебе, конечно, пиликать на скрипочке! — И Осман, скрючившись, изобразил движения рук скрипача, радуясь, что на этот раз его жест выглядит не смешно, а именно так, как и хотелось — презрительно.

— Он хороший мальчик! — сказала Айше. В глазах ее появились слезы.

— Хороший мальчик! Хороший обманщик он, хитрый лис! — закричал Осман. — Как ты не можешь этого понять? Есть у тебя хоть немного ума? Этот хороший мальчик все твои деньги к рукам приберет, а тебе будет на скрипочке пиликать! Ты хоть знаешь, как деньги достаются? Вот отправим тебя в Швейцарию — знаешь ты, во сколько это обойдется? — В нем вдруг стало нарастать чувство отвращения. Захотелось запереться в ванной и долго-долго мыть руки. — И не плачь! Слезами ты ничего не добьешься! Чем плакать, лучше подумай хорошенько! Подумай, зачем было так себя вести, подумай, каким трудом добываются деньги и как создаются семьи! Не забывай, отец с дровяной лавки начинал! Ладно, ладно, хочешь — плачь, только не здесь. Иди в свою комнату и реви, сколько угодно…

Айше побрела к кухонной двери, Осман смотрел ей вслед. «Как же мне это все надоело!» — пробормотал он и понял, что чай, оставленный на плетеном столике, давно остыл. Желая успокоить расшалившиеся нервы, сел в кресло и посмотрел сначала на мать, потом на жену. Потом, надеясь, что это поможет избавиться от волнения и обиды на весь белый свет, попытался вникнуть в перипетии Хатайского вопроса, но, обнаружив, что ничего не получается, положил газету на колени, откинул голову на спинку кресла и уставился пустым взглядом на кроны каштанов и лип.

Была суббота, четвертое июня. После обеда Мухиттин прилег, положил голову на мягкую подушку, но сон не шел. Все утро он работал в бюро и теперь хотел немного вздремнуть, чтобы сбросить усталость и потом со свежими силами приступить к чтению «Истории турок» Рызы Нура, но уснуть никак не удавалось. Он лежал, потел и слушал, как стучит в прижатом к подушке ухе кровь. Сердце билось медленно и тяжело. Десять дней назад Махир Алтайлы посоветовал прислушаться к голосу сердца. Мухиттин и прислушивался; кроме того, читал некоторые газеты и журналы и старался ощутить воодушевление, которое могло бы залить благотворным дождем огонь разума. Он решил стать националистом — словно юноша, решающий стать врачом, или ребенок, заявляющий, что будет пожарным; однако понимал, что кое-чем — а именно сознанием того, что решение это весьма странное, — от них отличается. Перевернувшись на другой бок и снова положив голову на раскисшую от пота подушку, Мухиттин спросил себя: «Что я делаю? Правильно ли это?» — и ощутил внезапный страх. Потом укорил себя за трусость и решил, что страх — спутник слабых и безвольных людей — смог прокрасться в его душу только потому, что он, Мухиттин, сейчас такой сонный. Впрочем, уснуть все равно не получится. Мухиттин встал с кровати, сходил в ванную, умылся, надел очки и сел за стол, пытаясь понять, почему не удалось уснуть.

Он испугался своих мыслей и не смог уснуть потому, что в его душе бушевала буря. Именно из-за этой бури он начал задаваться таким непривычным вопросом: правильно ли он поступает. Раньше подобные вопросы возникали у Мухиттина крайне редко, поскольку он не прислушивался к голосу сердца. Он всегда полагался на разум и трезвый анализ действительности. Глядя на раскиданные по столу газеты, журналы и книги, он бормотал себе под нос: «Теперь я вручил себя велениям сердца. Это так необычно… Но я привыкну!» За столом не сиделось; он встал и начал расхаживать по комнате.

Ему было не по себе, будто с ним произошло что-то из ряда вон выходящее, но случающееся с людьми: словно он заболел раком или убил кого-нибудь, и теперь с мыслью об этом необходимо сжиться. Причина беспокойства ясна: он не привык прислушиваться к голосу сердца; непонятно другое: что теперь делать. «Нужно полностью, бесповоротно измениться!» — сказал себе Мухиттин и стал вспоминать, каким он был раньше, как сидел вот за этим столом, пытался писать стихи, размышлял, потом тоска гнала его на улицу, на поиски развлечений. Он вдруг почувствовал что-то вроде симпатии к тому старому несчастному Мухиттину, презиравшему все и вся. «Тогда моему разуму все было открыто, и мне оставалось лишь думать! Но я только думал и ничего не делал. А сейчас? Сейчас я становлюсь другим человеком!» Мухиттин вдруг в сомнении остановился. Точно ли он становится другим человеком, или это не более чем авантюра?