Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

для наказания проступков, которые лежали, в сущности, в плоскости морали. Ученые утверждали, что за столь интимный акт невозможно постоянно наказывать, и ссылались на декриминализацию или ненаказуемость таких деяний не только в капиталистических странах, но и (к тому времени) в коммунистических Восточной Германии, Польше и Чехословакии[990]. Еще две инициативы, оказавшие влияние на политику по этому вопросу, были предприняты за закрытыми дверями. Первая – это записка 1979 года, направленная в Министерство внутренних дел СССР специалистом в области половых преступлений криминологом А. Н. Игнатовым. По всей вероятности, этот документ остался без практических последствий. Далее имела место безуспешная попытка историка и сексолога Игоря Семеновича Кона опубликовать в 1982 году статью про закон о мужеложстве во влиятельном журнале «Советское государство и право»[991].

В отличие от своих предшественников начала XX века, юристы, выступавшие в 1970–1980-х годах против закона о мужеложстве, очевидно, находились под влиянием медицинских моделей гомосексуальности. В эти годы развитие советской «сексопатологии» как заслуживающей доверия и технически развитой дисциплины было постепенно отмечено важными публикациями Г. С. Васильченко, И. С. Кона и других ученых, которые все откровеннее освещали в своих исследованиях вопросы как мужской, так и женской гомосексуальности[992]. Хотя зачастую такие работы носили патерналистский характер, а само явление эти ученые иногда расценивали как патологию (например, для Васильченко «гомосексуализм» был одним из многочисленных «нарушений психосексуальной ориентации»), их переход к диагностике и лечению мужской гомосексуальности представлял собой важный отход от сталинистских убеждений, что любовь между мужчинами – преступление, а не болезнь. Исследования советских ученых шли вслед за развитием на Западе нейроэндокринологии. В СССР стали проводиться более широкие эксперименты с лекарствами и психотерапией для мужчин-гомосексуалов, ранее применявшиеся к женщинам[993]. Советская сексология вновь была готова взять гомосексуалов под опеку. В середине 1980-х годов, когда юристы тайно составляли проект нового Уголовного кодекса РСФСР, то и дело вспыхивали дебаты между милицейскими функционерами и чиновниками от медицины по поводу необходимости отмены запрета на мужеложство. К концу 1980-х годов – при М. С. Горбачеве с его политикой гласности – дебаты выплеснулись в общественную сферу, и криминолог Игнатов открыто высказался за прекращение судебного преследования мужской гомосексуальности, заявив, что гомосексуальность – врожденная «патология» и, мол, в силу этого нет оснований для преследования ее как преступления[994]. Как писал Кон, Игнатова поддержали популярный адвокат А. М. Яковлев и психоэндокринолог и пионер советских исследований по перемене пола А. И. Белкин. Меж тем чиновники Министерства внутренних дел призывали сохранить запрет на отягчающие формы мужеложства (с применением насилия или совершенные с несовершеннолетним)[995]. Это противостояние подходов к гомосексуальности – медицинского и милицейского – напоминало дискуссии времен НЭПа о регулировании однополых отношений. Однако, как заметила Маша Гессен, к концу эпохи Горбачева стороны достигли «консенсуса» о том, что закон, запрещающий добровольное мужеложство между совершеннолетними, следует отменить[996].

Эти дискуссии в публичном пространстве происходили на фоне формирования организаций теми русскими, которые защищали права так называемых «сексуальных меньшинств». Многие из них переняли тактику и стратегию западного освободительного движения геев и лесбиянок. В 1990 году объединенные группы были учреждены в Москве, Ленинграде и других городах России, начали появляться публикации о геях и лесбиянках, в Эстонской ССР была проведена конференция по исследованиям сексуальности. Множились контакты с европейскими и американскими активистами. Информационные кампании против ВИЧ-инфекции и СПИДа оправдывали существование организаций геев и лесбиянок. Демократизация, всколыхнувшая советское общество, способствовала подъему активизма геев и лесбиянок[997]. Правда, активисты обнаружили, что собрать группу поддержки, отмеченную сексуально-гендерным диссидентством, ради которой они бы действовали, не так-то просто: в России «гей-сообщество» практически отсутствовало[998]. В результате этого у этих активистов был весьма ограниченный доступ к политикам и партиям, которые в 1991 году (после распада Советского Союза) взяли на себя руководство Российской Федерацией. Указ Президента России Б. Н. Ельцина от апреля 1993 года, отменявший закон 1933–1934 годов против добровольного мужеложства, «застал гей-активистов врасплох»[999]. Декриминализация мужеложства обошлась без русских активистов и промелькнула в потоке законодательных реформ, которыми характеризовались первые годы правления Ельцина. Одновременно его администрация рассекретила исторические документы (переписку Сталина и Ягоды) – очевидно, чтобы легитимизировать свои действия[1000]. Но попутно с этим указом не было принято никаких законодательных мер, которые бы способствовали амнистии семидесяти трех осужденных, которые, согласно данным Министерства внутренних дел, в то время отбывали наказание за добровольное мужеложство. Никаких значительных мер не случилось и в последующие месяцы и годы, и скорее всего несчастные отбыли сроки заключения до конца[1001]. Окончательное подтверждение отмены закона о мужеложстве произошло в 1996 году, когда Государственная Дума приняла новый Уголовный кодекс Российской Федерации. Правда, этот кодекс теперь предусматривал наказания за однополые насильственные действия сексуального характера – как мужские, так и женские. Активисты и некоторые эксперты, в том числе Игнатов и Кон, еще до принятия этого УК РФ решительно выступили против его проекта, заявив, что впервые в российском законодательстве «предусматривалась кара и за лесбиянство», а также отметив появление в статьях, карающих за половые преступления, нестыковок, обусловленных неучетом особенностей сексуальной ориентации[1002].

В период между ельцинским указом 1993 года и введением в действие в 1996 году нового Уголовного кодекса, существовавший УК в исправленном варианте предусматривал до пятнадцати лет лишения свободы или даже смертную казнь за изнасилование несовершеннолетней, в то время как изнасилование несовершеннолетнего каралось максимальным сроком всего в семь лет. Новый кодекс устранил такие противоречия. И хотя статей, в названии которых упоминались бы «мужеложство» или «лесбиянство», уже не было, их можно было усмотреть в языке документа. Эта поправка была уступкой Министерству внутренних дел на требование ввести особый закон против однополого сексуального насилия и развратных действий. Подход, отстаиваемый большинством просвещенных юристов и медицинских работников, а также активистами геев и лесбиянок, в соответствии с которым закон должен наказывать за сексуальное насилие над слабыми и несовершеннолетними вне зависимости от пола, не был учтен. В первом постсоветском кодексе имел место лишь частичный возврат к ранним большевистским принципам гендерной нейтральности, заключавшимся в уравнивании наказаний за гетеросексуальное и однополое насилие[1003]. Появление особой статьи, относящей «мужеложство» и «лесбиянство» к потенциальным половым преступлениям, вновь утвердило живучесть в Российском государстве сталинистского взгляда на пол преступника и жертвы как имеющий значение при рассмотрении половых правонарушений.

Послесловие

Несмотря на всю сложность и подчас запутанность, новая географическая карта гомосексуальных перверсий отразила и одновременно подтвердила, что конструирование рассовой, гендерной и сексуальной идентичности на исходе XIX – в начале XX века – это части одного цивилизационного проекта.

Bleys R. C. The Geography of Perversion: Male-to-Male Behavior outside the West and the