Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

однополые отношения велись «откровенно», в то время как «в интеллигентной среде все, естественно, было скрытно, завуалированно, двусмысленно»[947].

Заслуживающие доверия авторы, писавшие о лагерной жизни в 1940–1950-х годах, приводят похожие сведения об однополых отношениях между женщинами, с теми же моральными и классовыми особенностями[948]. Ольга Жук очерчивает стереотипы поведения «буч» и «фем», которые характерны для женской тюрьмы в современной России, и пишет, что такой тип поведения зародился в ГУЛАГе при тоталитаризме[949]. Понятия и связанные с ними ролевые модели «кобёл» (т. е. женщина, исполняющая «мужские» роли) и «ковырялка» (т. е. та, что исполняет «женские» роли) дожили до наших дней, воспроизводя некое подобие «патриархальной и строго регулируемой структуры гетеросексуальной советской семьи». И маскулинное насилие, и фемининная нежность гетеросексуальных отношений в совокупности представлены в тюремной ролевой системе. Лесбиянки-заключенные «живут семьями», которые основаны на прообразе отношений между мужчинами и женщинами, как об этом писал обозреватель Владимир Бондаренко. Как и в воспоминаниях из ГУЛАГа, записанных мемуаристками, Жук находит источник таких тюремных ролей на «криминальном подворье». Она отмечает, что эти роли сохранились и за пределами тюремных стен – «среди рабочего класса, особенно среди люмпен-пролетариата и деклассированных элементов»[950]. Новый виток развития в постсоветском описании отношений «буч – фем» в тюремных стенах, заключается в утверждении (говоря словами Жук), что такие связи являются «устоявшимися» и «семейными», или, как сказал Бондаренко, «женщины воссоздают в тюрьме мир, который они потеряли». Даже психиатры советских и постсоветских тюрем нехотя, но с невольным одобрением говорили и продолжают говорить о «гомосексуальных семьях» среди женщин-заключенных[951].

Десталинизация и регулирование однополой любви

Смерть И. В. Сталина в марте 1953 года послужила толчком к началу процесса политических преобразований, который в целом считается либеральным и гуманным. Десталинизация, вначале с осторожностью выдвинутая коллективным руководством, а затем более откровенно при консолидирующей роли Н. С. Хрущева, явилась попыткой обновить отношения коммунистической партии с обществом. В частности, под строгий партийный контроль был взят Комитет госбезопасности, партийное руководство обуздало террор и стало избавляться от системы ГУЛАГа. К концу 1950-х годов примерно четыре с половиной миллиона гулаговских узников и спецпереселенцев обрели свободу. Возвращаясь к нормальной жизни, эти люди стремились вернуть себе утраченную работу, дома, семьи и образ жизни[952]. Ключевым аспектом десталинизации была попытка партии внедрить «социалистическую законность» и либерализовать советское уголовное законодательство. Третьей важной чертой этого политического сдвига была сопутствовавшая ему интеллектуальная «оттепель». И хотя цензура не была отменена, темы и вопросы, ранее запрещенные, теперь были разрешены (с определенными оговорками) для изучения и освещения в популярных и специальных изданиях. Несмотря на эти позитивные сдвиги, «либерализация» не затронула гомосексуальность, и, как ни парадоксально, десталинизация способствовала усилению слежки за мужчинами и женщинами, приверженными однополому влечению, и изоляции их от общества.

Решительное обновление «социалистической законности» никоим образом не коснулось закона о мужеложстве 1934 года. В этот период во всех республиках были приняты новые уголовные кодексы, основанные на утвержденных в 1958 году пересмотренных «Основах уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик». Законодательная комиссия Совета министров СССР проработала тысячи нормативных актов сталинской эпохи, чтобы определить, какие следует оставить в силе. В 1955 году были декриминализованы аборты. В 1960 году был утвержден новый Уголовный кодекс РСФСР[953]. В этом кодексе сроки наказаний были в целом сокращены. Статью о мужеложстве этот кодекс затронул тем, что из нее были изъяты низшие пределы наказания. Коррекции их верхних границ не последовало[954]. Сохранение статьи о мужеложстве объяснялось не изменившимся представлением о том, что по крайней мере мужская гомосексуальность представляет собой одну из форм морального разложения, которое необходимо подавлять и изгонять из общества. Такое постоянство касательно этого вопроса характеризовало в послевоенную эпоху не только Советский Союз[955]. Тем не менее в СССР, вероятно, сыграли свою роль специфические условия, поддержавшие продолжение преследования мужчин-гомосексуалов.

Если судить по мемуарной литературе о ГУЛАГе, кажется вероятным, что для многих заключенных этих лагерей, которые рефлексировали на тему этого опыта, однополая сексуальность была связана с чувством отвращения, смущения и отторжения. Это касается в первую очередь мужских лагерей, где взаимная сексуальность была частью системы власти, основанной на жестокости и известной каждому. Тюремщики и органы надзора за лагерями были прекрасно осведомлены о роли «педерастии» внутри субкультуры вверенных им заведений. Случалось, что администрации этим цинично манипулировали[956]. И заключенные, и администрация – большинство людей, вовлеченных в систему ГУЛАГа[957], – знали о сексуальной иерархии, приспосабливались к ней или по крайней мере выживали, вписавшись в нее. Ее жертвы были разобщены и не могли противостоять жестокости, благодаря которой держали в узде «пассивного педераста». Меж тем находились и такие, кто мог оправдать «активного педераста». Не зря в начале века некоторые психиатры объясняли поведение такого человека потребностью справлять «естественные» надобности в «искусственных» или «неестественных» условиях. Понятие «активный педераст», таким образом, можно было интерпретировать по-разному: либо это извращенный продукт криминальной среды, в которой он находился, либо очередная жертва сталинского ГУЛАГа. Следуя этой логике, «активный педераст» мог ожидать (как того же от него ожидали и окружающие), что сразу же после освобождения он вернется к гетеросексуальным отношениям. Представляется сомнительным, что, обретя свободу, бывший узник сможет вот так легко перестроиться. Решение, принятое осознанно или нет, о сохранении сталинского запрета на мужеложство в десталинизированном Уголовном кодексе, вероятно, родилось из страха привнесения в общество «психического заражения» возвратившимися после жестокой лагерной жизни людьми и лишь еще большего распространения «извращений», которыми изобиловала жизнь в ГУЛАГе[958].

Такая логика позволяет понять постоянно возраставшее число приговоров за мужеложство, наблюдающееся в официальной статистике с 1960 по 1970 год (см. Приложение). Повышение требований к доказательности обвинений в рамках кампании за «социалистическую законность» также увеличило число судебно-медицинских обследований «пассивных гомосексуалистов» и привело к выработке новых методов их идентификации. Один московский судебно-медицинский эксперт превратил выявление мужеложства в техническую процедуру. Чтобы выявить пассивного партнера-мужчину, он разработал приспособления (в лаборатории проктологии Министерства здравоохранения) для измерения мускульного тонуса сфинктера. В дополнение у подозреваемых брали мазок с пениса для химического анализа[959]. Из краткого отчета, представленного в 1969 году экспертом И. Г. Блюминым из Бюро судебно-медицинской экспертизы отдела здравоохранения Москвы, можно понять, что на протяжении ряда лет при обследовании 202 «пассивных гомосексуалистов» на предмет мужеложства делалась попытка не только научно обосновать эту процедуру, но и оправдать сам закон против мужеложства[960]. Проведя массаж простаты у этих «гомосексуалистов» и «180 лиц контрольной группы, которые не совершали актов мужеложества», Блюмин зафиксировал признаки возбуждения у 156 «пассивных гомосексуалистов». Он также отметил «угасание имевшегося ранее