Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

сдерживались. С 1934 года по середину 1950-х годов НКВД и органы госбезопасности, пришедшие им на смену, управляли системой ГУЛАГа – архипелага лагерей, колоний, тюрем и «трудовых поселений», находившихся на самых тяжелых для жизни территориях Советского Союза. Осужденные как традиционной юридической системой, так и особыми трибуналами НКВД поступали в систему ГУЛАГа, а те, у кого срок наказания был от трех лет и выше, направлялись в исправительно-трудовые лагеря. К концу 1930-х годов почти три миллиона осужденных находились в местах заключения, подчинявшихся ГУЛАГу, большинство из которых функционировало как предприятия на самообеспечении, существующие за счет принудительного труда[910]. Волны новых осужденных, военнопленных и населения аннексированных стран Балтии изменили социальную структуру лагерей ГУЛАГа. Вторая мировая война влила в эту систему очередную порцию советских граждан, поскольку военнопленные считались предателями и после возвращения на родину им выносились суровые приговоры. К моменту смерти И. В. Сталина в 1953 году население ГУЛАГа насчитывало примерно 2,47 миллиона человек[911]. После 1953 года в стране началась десталинизация, была провозглашена «социалистическая законность» и сменившие Сталина руководители страны попытались ограничить власть органов госбезопасности. ГУЛАГ был изъят из ведения НКВД, и в конечном счете экономическая империя, построенная на труде осужденных, была разрушена. В середине и в конце 1950-х годов множество советских граждан было реабилитировано и амнистировано, что имело важные, но так и не осмысленные до конца последствия. Мужчины, осужденные по обвинению в мужеложстве, считались обычными преступниками и амнистированы не были. Также, по-видимому, не предпринималось попыток отменить или реформировать закон против мужеложства.

Данный эпилог содержит обзор исторического наследия сталинской политики, направленной против однополой любви. Он не претендует на то, чтобы быть исчерпывающим, – скорее, он выстраивает связи между современностью и прошлым, о котором рассказано в этой книге. Я надеюсь, что эти предположения и сопоставления вдохновят на дальнейшее изучение истории российского сексуально-гендерного диссидентства. Свидетельства по этому вопросу, относящиеся ко второй половине XX века и доступные нам, предоставляют простор для чрезвычайно интересных и в то же время весьма непростых методологических и логических упражнений для исследователей, которые бы пожелали заняться ими[912]. В данной главе я обращаюсь к архивным и печатным материалам, чтобы рассмотреть три темы. Первая – это рассуждение о тюремных культурах мужских и женских однополых отношений и разговор о том, как на них сказались рост и расширение системы ГУЛАГа. Знание об этом опыте, очевидно, оказало значительное влияние на появление после 1953 года различных подходов к регулированию мужской и женской гомосексуальности. Таким образом, вторая тема – это исследование влияния десталинизации на регулирование сексуальности. И, наконец, эпилог очерчивает значительные преобразования в позднесоветском обществе, где появились силы, бросившие вызов послесталинской (и неосталинской) морали, исходившей от милиции, правительства и психиатрии.

«Такая любовь в тюрьме»

Сексуальная культура ГУЛАГа, внесшая огромный вклад в восприятие однополого влечения в позднесоветский период, выросла из уже существовавшей тюремной культуры. В первые три десятилетия XX века российские специалисты по уголовным преступлениям, равно как и их европейские коллеги, отмечали и осуждали однополые эротические практики в местах заключения. После 1930 года официальные лица хранили на сей счет молчание, и эта тема не обсуждалась до тех пор, пока мемуаристы не подняли этот вопрос уже после 1953 года, в результате чего очень мало источников относятся к 1930–1940-м годам[913]. В царских и раннесоветских тюрьмах анальные изнасилования и другие половые унижения играли важную и горестную роль в мужской тюремной субкультуре – более жесткой версии традиционной русской маскулинной культуры взаимных эротических практик.

Данные о сексуальной культуре мужских тюрем, кажется, носят достаточно регулярный характер начиная с конца XIX века и до наших дней. Между тем, уместно предположить, что разрастание системы ГУЛАГа с конца 1920-х годов усилило самые отвратительные черты этой субкультуры[914]. Женские тюрьмы и возникшие позднее лагеря ГУЛАГа отражали некоторые критические гендерные различия в своих иерархиях и практиках. Исследование обеих тюремных культур позволяет проследить, как позднесоветские взгляды на однополое влечение выросли из широко распространенного мнения о криминальности в местах заключения.

Начиная разговор с обзора мужских тюрем, стоит отметить, что звучавшие в начале 1920-х годов точки зрения экспертов о месте так называемой «педерастии» в тюремной жизни отражали (зачастую бессознательно) общие маскулинные традиции взаимной сексуальной активности. Иерархии возраста, физической силы, владение ресурсами и социальный статус определяли, кто окажется сексуально доступным, а кто станет доминировать. Юный новичок, если его изнасилуют или соблазнят сокамерники, входил в тюремную социальную систему как «педераст», человек низшего класса. Как только этот статус установился, он мог обратиться к проституции как механизму выживания, если ему это позволяли обстоятельства и особенности характера. Изнасилование в качестве инициации и проституция были не единственным путем к статусу «педераста» в тюрьме. Если кто-то не мог приспособиться к местному кодексу тюремного бытия, его изгоняли из группы маскулинных заключенных («мужиков»). Такие мужчины присоединялись к первым двум категориям «педерастов» (часто после изнасилования в качестве инициации или сексуальных унижений) и становились частью одной касты.

Прибывших в общие камеры простодушных подростков обычно встречал теплый прием, который незаметно приводил их в весьма компрометирующие позиции, иногда же их просто насиловали. В канун Рождества 1902 года в Екатеринбурге один паренек, помещенный после ареста в камеру для малолетних, был изнасилован по меньшей мере шестью молодыми сокамерниками. «Пете <…> было не более 15–16 лет, и он ужасно походил на девочку»[915]. Этот юноша имел смелость пожаловаться на обидчиков, и врач, обследовавший его, отметил:

Порок этот – одно из зол тюрьмы. Страшен он не тем, что носит следы насилия, а тем, что он создает в конце концов таких людей, которые этот порок обращают в своего рода профессию и живут в тюрьмах припеваючи, зарабатывая этой профессией деньги[916].

Как только о надругательстве над молодым вновь прибывшим становилось известно, он становился объектом нападок и оскорблений. Его обидчики пытались помешать ему подать жалобу, прибегая к смешанным методам насилия и (если он уступчив) к денежным дарам или подношениям в виде чая, табака или еды[917]. Как отметил вышеуказанный екатеринбургский врач, часто те, кто подвергался сексуальному нападению в качестве тюремной инициации, заканчивали открытой проституцией. В 1911 году один обозреватель ярко описал восприятие заключенными молодых мужчин как суррогата женщин. Налицо были следы традиции банной проституции с участием молодых людей, считавшихся сексуально доступными:

<…> ходят голые вместе [по бане], молодые и старые, жадными глазами поглядывают одни на других, словно мужчины на женщин, на всякого, кто помоложе, телом побелее, чуточку понежнее, помягче на ощупь. Его окружают со всех сторон, гогочут и щиплют, и хлопают