Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

Ethnographic Imagination, 1750–1918

Что же касается гомосексуалистов, оставим России ее чистоту. У нас свои традиции. Этот вид общения между мужчинами ввезен из-за границы. Если они считают, что их права ущемлены, то пусть уезжают и живут в другой стране!

Валентин Распутин, интервью, данное в начале 1991 года четвертому каналу Британского телевидения[1004]

Недавние попытки выработать новые подходы к осмыслению российского пути в XX веке направили внимание на особый тип модерности, который эта страна стремилась создать. Вопрос этот был очерчен, пользуясь двумя важными примерами: «сталинизм как цивилизация»[1005], которая уходила корнями в европейские идеалы, или «неотрадиционное» общество, в котором государство заменило собой рынок и насаждает традиционные ценности[1006]. Сталинизм, который Стивен Коткин рассматривает через призму стремления этого режима к построению субъективностей и перестройке не только экономики, но и повседневного существования, создал «некапиталистическую» цивилизацию при участии миллионов людей, которые научились «говорить по-большевистски» и, отодвигая на второй план опасения и сомнения, в основном были готовы защищать «социализм». Создание таких людей было «неотъемлемой частью развития европейской истории»[1007]. В то же время, изучая проекты советского государственного строительства как характерной черты процесса коммунистической модернизации (согласно сталинской формулировке, «национальной по форме и социалистической по содержанию»), Терри Мартин приходит к выводу, что построение советской модерности проходило не без изъянов. Меры, призванные провести нерусские народности СССР мимо опасностей, связанных с пробуждением исторической стадии национального самосознания (опасной, поскольку оно отвлекало новых пролетариев от их классовой идентичности), послужили лишь укреплению национализма через программы «выдвижения» местных национальных кадров и «постоянной рутины наклеивания этнических ярлыков»). Мартин пишет: «Модернизация – это теория советских намерений, неотрадиционализм же – теория их непредвиденных последствий»[1008].

Как для Коткина, так и для Мартина построение новых идентичностей – ключевая черта модернизации общества, неотъемлемая часть советского проекта индустриализации, урбанизации, секуляризации и просвещения царской империи, унаследованной большевиками. Какие же виды гомосексуальных идентичностей были созданы этой «цивилизацией»? Где их место на «карте перверсий», если воспользоваться термином Руди Блейса из эпиграфа к этой главе? Если рассматривать русскую гомосексуальность как инструмент европейской цивилизации на исходе XIX – в начале XX века, насколько действенным он был? Если эти идентичности не смогли объединиться, если преобладали непредсказуемые последствия, до какой же степени русский опыт модернизации однополого эроса пронизан неотрадиционными характеристиками? Может ли выборочная гомофобная амнезия, исповедуемая писателем Валентином Распутиным и приведенная во втором эпиграфе, рассматриваться как доказательство ментальности, сформированной неотрадиционализмом?

Если, как считает Ив Седжвик, западные концепции гомосексуальности полны «радикальных и непреодолимых противоречий», то в Российской империи и позже в Советском Союзе эти противоречия усугублялись еще и тем, что огромное государство серьезно разграничивало «цивилизованное» и «отсталое» в обществе[1009]. Вероятно, на просторах этого политического образования можно обнаружить полный букет европейских перверсий. Миноритарная трактовка однополой любви, которую описывает Седжвик (понимание такой любви как присущей «меньшинству»), постепенно приходила в города европейской части России, где она считалась аномалией или патологией лишь небольшой части населения. В то же время «универсальные» толкования «педерастии» как эндемического явления среди неславянских, часто «отсталых» народностей, проживавших на задворках империи или Союза, преобладали, когда русские обращали взор за пределы центра метрополии. И все же для русских, размышлявших в начале века о поле и модерности, такая дуалистическая «география перверсий» была неполной. Их карты включали третий элемент, отличный как от западноевропейского мира с его быстро растущими индустриальными городами, отчуждением от традиций, морально разложившимся обществом и ростом коммерции, так и от других крайностей «первобытных», колонизированных обществ. Россия стояла на краю цивилизации, еще не успев познать ее искусных удовольствий, как об этом писал в 1909 году социал-демократ Г. С. Новополин:

Но оставим на время Западную Европу, где неврастения, с одной стороны, с ея неизбежными спутниками и часто половыми извращениями, а с другой стороны – культура комфорта, также часто идущая параллельно с грязной изобретательностью полового разнообразия, – делают в жизни большие успехи. Вступим на родную почву. Конечно, нравы известной части русского общества, а особенно русской буржуазии, далеки от целомудренной чистоты. Но здесь все еще царствует грубый и простодушный разврат. Мы еще далеки и от эпидемии неврастении, и от утонченного комфорта, но зато далеки и от половых извращенностей. Мы дадим сто очков вперед любой западноевропейской стране по части проституции и венерических заболеваний, но разврат на русской почве все еще носит примитивный характер[1010].

«Педерастия», по мнению Новополина, практиковалась лишь среди городского элемента русской «буржуазии» и в ее «аристократических кругах», а также «на Кавказе». «Грубые и простодушные» удовольствия обычных русских рабочих и крестьян располагались где-то между неврастеническими пороками городских европейцев и восточными извращениями населения Кавказа и Средней Азии. Состоявшая из трех частей «география перверсий», с ее сравнительно невинной Россией, находящейся между «цивилизованной» Европой и безнадежно «первобытным» или «отсталым» Востоком, позволяла и позволяет русским считать свою нацию универсально, естественно и однозначно гетеросексуальной. Когда Валентин Распутин заявлял: «У нас свои традиции», – он невольно взывал к великорусской традиции наносить на карту «географию перверсий», мифологию национальной чистоты, выдуманной в начале века и закрепленной последующими событиями.

Двусмысленность и замалчивания, лежащие в основе идеи большевиков об однополых отношениях и их месте в новом обществе, произрастали в основном из противоречий, порожденных этой русской «географией перверсий». Проект социалистической модернизации и его цивилизаторская миссия проходили по эпистемологическому водоразделу между «миноритарным» и «универсальным» взглядами на однополый эрос. В городской части России, где строились революционные планы, утверждение модерности диктовало секуляризированность половой морали и медикализированность половых вопросов. В Уголовном кодексе РСФСР, принятом после революции, с его лексиконом модерности, не было места для религиозной или «буржуазной» морали, поэтому отсутствовал и запрет мужеложства, что, в частности, поддерживало миф о «целомудренной» России, оказавшейся на распутье меж двух полюсов полового расстройства. Отсутствие запрета оставило открытым путь для модернизаторов, которые желали подвести научную базу под сексуально-гендерное диссидентство. «Болезненный» подход к однополой любви повлиял как на сторонников эмансипации, так и на тех, кто пытался патологизировать гомосексуальность и выступал за психиатрическое лечение гомосексуалов. Тем не менее даже психиатры 1920-х годов, исповедовавшие последний подход, часто представляли Россию сравнительно свободной от подобных перверсий. Как в 1929 году Л. Я. Брусиловский заявлял на Ученом медицинском совете, что в сравнении с Германией эти извращения «не особенно часты» в СССР. Весьма удобно было считать, что такого рода расстройства распространены не среди русских мужчин, а среди крошечного числа русских женщин, ускоренная эмансипация которых, вероятно, уж слишком маскулинизировала их.

Тем временем за пределами российских городов и европейской части СССР цивилизаторская миссия большевиков не могла согласиться с «болезненным» подходом к однополому эросу и рассматривала