Людовик XIII - Екатерина Глаголева

Разговор вышел долгий. Новость о заговоре и об измене Сен-Мара обрушилась на короля, как удар обухом по голове. Не решаясь отдать приказ об аресте своего фаворита, он вызвал своего духовника отца Сирмона, чтобы узнать его мнение. Отец Сирмон определенно высказался за арест всех заговорщиков.

Франсуа де Ту и Шаванак были арестованы первыми. Сен-Мар, узнав о причине приезда Шавиньи, попытался бежать, но сделал это крайне необдуманно: попросту вышел из города пешком в час ночи. Поняв, что далеко ему не уйти, утром он вернулся обратно и был арестован. Тогда же, 12 июня, Людовик отправил в Пьемонт господина де Кастеллана, чтобы тот вместе с генерал-майором дю Плесси Праленом арестовал герцога Бульонского. Герцога, находившегося в Казале, предупредили о грозящей ему беде; 23 июня он выскользнул из города, скатившись по крепостному валу, и спрятался в стоге сена, но его нашли, обезоружили, посадили в карету и отвезли в Пиньероль, а оттуда в Лион, где заключили в крепость.

Понятно, что Месье арест не грозил. Утром 13 июня король под руководством Шавиньи написал брату, предложив ему возглавить армию в Шампани (эта армия, впрочем, была практически уничтожена, потеряв почти три четверти состава, знамена и всю артиллерию после сокрушительного поражения при Оннекуре 26 мая; по счастью, Франсиско де Мело не сумел воспользоваться плодами своей победы). Вечером того же дня он отправил второе письмо, в котором сообщал об аресте Сен-Мара.

Людовик отдавал приказы и диктовал письма словно в каком-то чаду. Не следует забывать, что он всё еще был болен и не находился на одном месте, а продолжал путь. Он привык верить кардиналу, но у него в голове не укладывалось: «дорогой друг» — изменник?.. 15 июня Нуайе сообщал Ришельё: «Мне кажется, нам придется искать способ переговорить с королем, ибо ему на ум приходят странные мысли. Вчера он сказал мне, что его одолевают сомнения, уж не перепутаны ли имена. Я сказал ему всё, что только мог вообразить, но король по-прежнему в глубокой задумчивости. Королю было плохо всю ночь, около двух его величество принял лекарство, потом проспал два часа и сказал мне, какой фортель выкинул господин Главный, — и повторил это два или три раза подряд».

В тот же день Нуайе писал Шавиньи: «Я считаю, что чем раньше монсеньор кардинал Мазарини сможет сюда приехать, тем лучше, ибо, по правде говоря, мне сдается, что его величеству нужно утешение, у него очень тяжело на сердце. Счастлив тот, кому Бог дарует милость искать в нем свое утешение».

Королевский поезд продвигался водным путем — по цепочке прудов в Лангедоке; такой способ передвижения был менее мучителен для больного. 18 июля — Люнель, двухдневная передышка. Короля пичкали лекарствами, от которых ему становилось только хуже. После клизмы он исторг из себя большое количество едкой вонючей жижи и сильно мучился от геморроидальных болей. Но надо ехать дальше… Следующая остановка — Монфрен; здесь целебные воды. Наконец 28 июня его на носилках доставили в Тараскон, куда прибыл и кардинал.

Людовик не сразу решился на встречу с главным министром, у него было неспокойно на душе: как ни крути, а он всё-таки предал кардинала, не препятствуя разговорам о его убийстве в своем присутствии… Он должен был удержать «дорогого друга» от рокового шага, ведь тот еще так молод, горяч, неопытен…

Свидание прошло лежа; рядом с двумя кроватями — короля и кардинала — стояли Нуайе и Шавиньи.

Ришельё применил до сих пор безотказно срабатывавший прием: попросил позволения удалиться от дел, но не с былым смирением, а с обидой. Он сделал всё от него зависящее, чтобы раскрыть заговор, который в случае удачи поставил бы крест на всей политике короля. Но его величество держит его в отдалении, давая повод предположениям, что кардинал в чем-то виновен и не заслуживает благодарности… Людовик слабо возразил. Тогда ближе к делу.

Узнав, что заключенный им договор больше не тайна, Гастон Орлеанский написал 25 июня целых пять писем: брату, Ришельё, Мазарини, Шавиньи и Нуайе, прося о помощи. Одновременно он отправил к королю аббата де Ларивьера, свое доверенное лицо. Теперь тот предстал пред светлые очи монарха, которые метали громы и молнии. Перепуганный аббат что-то залепетал, запутался в объяснениях и уже думал, что погиб. Помучив довольно долго, его всё-таки отпустили на волю. «Что до моего брата, — сказал король, — если он раскроет мне без утайки всё, что совершил, то познает мою доброту, как ему уже доводилось несколько раз в прошлом». Счастливый, что дешево отделался, Ларивьер вышел, пятясь и кланяясь; потом с ним случился приступ «медвежьей болезни». (Узнав об исходе его миссии, Гастон в длинном письме от 7 июля выложил всё, что знал, и, как обычно, сдал всех доверившихся ему людей.)

Далее, кардинал не сможет сопровождать его величество в Париж. (По свидетельству Гула, описавшего свидание в Тарасконе в мемуарах, эти слова заставили короля «плакать горючими слезами».) С ним поедут Шавиньи и Нуайе, чтобы помогать ему делом и советом. А виновных в измене надо судить. Ришельё, остающемуся на юге, необходимо предоставить чрезвычайные полномочия во избежание возможных разногласий и неповиновения среди маршалов. Король на всё согласился.

Встреча продлилась четыре часа, и ее атмосфера резко отличалась от прежних совещаний двух главных лиц в государстве. Ришельё, который раньше обнажал голову, когда при нем произносили имя короля, теперь, уязвленный его черной неблагодарностью, не испытывал и не выказывал к нему никакого почтения. Король же был неприятно поражен высокомерным тоном своего министра, который уже не просил, а требовал, и не высказывал свои соображения, а ставил его перед фактом. На словах Людовик, как обычно, уверил кардинала, что всегда будет питать к нему доверие и сердечную привязанность; но прошло два дня, а он так и не подписал распоряжение о предоставлении Ришельё чрезвычайных полномочий. Пришлось Шавиньи напомнить ему, что раздоры между маршалами, которых сейчас некому держать в узде, могут сорвать осаду Перпиньяна. Король подписал бумагу и поехал дальше. Из Валанса он прислал Ришельё короткую записку, выдержанную в прежнем доверительном тоне.

Торжествовавший победу кардинал подверг несчастного больного короля изощренной пытке: если раньше подкупленные им лакеи пели Сен-Мару дифирамбы, теперь Шавиньи, Нуайе и обер-камергер Мортемар всячески порочили «господина Главного», пробуждая в памяти короля тяжелые и горестные воспоминания. Ришельё через Мортемара даже добился от короля признания, что Сен-Мар замышлял его убийство в Лионе. По сути, они постоянно указывали Людовику на то, как он был слеп… «Его величество настолько возмущен коварными людишками, что теперь сложнее будет заставить его прибегнуть к мягкости, чем к суровости», — с удовлетворением отчитывался перед Ришельё Шавиньи.

Мария Медичи так и осталась в Кёльне. Архиепископ предоставил в ее распоряжение особняк, однако жить ей приходилось практически на подаяние доброхотов, перехватывая денег то тут, то там. Всё ее имущество было заложено и перезаложено, никто больше не давал ей в долг. Да и здоровье было уже не то. Она сильно исхудала, ее былое дородство осталось в воспоминаниях. Новость об аресте Сен-Мара и провале очередного заговора против кардинала окончательно ее подкосила. 25 июня 1642 года она слегла: у нее началось рожистое воспаление, вызвавшее сильный жар; она с трудом дышала, ловя воздух раскрытым ртом с потрескавшимися губами. Видя, что конец неминуем, врач Риолан известил Людовика XIII, что его мать при смерти. Тот сам чувствовал себя не лучше, однако прислал сочувственное письмо и немного денег. Мария, однако, не собиралась умирать; она думала, что переживет сына. Но когда 1 июля у нее началась гангрена, ей пришлось смириться с очевидным. Через два дня она умерла в присутствии архиепископа и двух папских нунциев, вверив свою душу Иоанну Крестителю, святому покровителю Флоренции, и прижав к груди распятие святого Карла Борромея[62].