Шаутбенахт - Леонид Гиршович

— Вы так похожи на мою бедную девочку, умершую в пять лет

И как минутой раньше в его пальцах оказалась денежка, так теперь в них появился снимок прехорошенького ребенка с заячьей губкой. Лиля взглянула и застенчиво улыбнулась.

От природы она была честна — природа, что магазины в Мухово-Саранске: дефицитный товар отпускает не иначе как с нагрузкой; она честно признавала, что благодетель ее, несмотря ни на что, всего лишь одинокое старое животное, мелочный и глупый, — даром что в тот же вечер в ресторане он сказал ей: «Когда выйдешь замуж, я куплю тебе машину». Это, однако, позволило ей к слову «устроенная» присовокуплять еще слово «мехонит»[5]. Увы, газетное поприще не принесло Лиле успеха. Последняя же неудача была столь чувствительна, что на этом ее сотрудничество в разделе «Ищу своего пару» прекратилось. Ее корреспондентом оказался мужчина с козырьком зубов над нижней губой. Вдвоем они смотрелись ужасно.

Возможный Лилин «пара» уже во второй раз пропускал свою очередь на ширут[6]в Кирьят-Шарет, потому что до сих пор еще не решил окончательно: ехать к Шварцу или нет. С одной стороны, он был не прочь пообедать в гостях, но, с другой стороны, инстинкт самосохранения предостерегающе грозил пальчиком. Инстинкт этот развит в нем был до такой степени чрезвычайности, что даже на лице у него читалось: я мальчик хитрый, меня не проведешь, — и странное дело: надпись эта проступала тем явственней, чем неуверенней он себя чувствовал. В такие минуты он становился важным, смотрел с презрительным прищуром, но при этом, сам того не замечая, что-то нервически теребил в кармане. «А что все-таки Шварцу надо? Зачем он ко мне позвонил?» Эта мысль свербела в мозгу и сейчас, и час назад, когда он крутился перед зеркалом — зимой он старался носить кожаные вещи, — и третьего дня… Вдруг он вспомнил, как Шварц в последний их милуим[7]говорил, что собирается открыть свое дело. «Неужели гарантия? Вот гад…» Надо отдать должное этому человеку, не верившему в бескорыстное желание других наслаждаться его обществом, — не каждый такого низкого о себе мнения, здесь опыт и настороженность взаимно питали друг друга. Самые вздорные из его опасений в той или иной форме пусть даже навыворот, но неизменно оправдывались — словно окружающее в отместку за дурное к себе отношение платило ему той же монетой, а он, не видя в этом ничего фатального, только получал лишний довод в пользу того, что он — мальчик хитрый.

Теперь он стоял, пораженный внезапным прозрением, стоял, стоял, да ка-ак чихнет — едва только успел поймать в кулак вылетевший из горла снаряд. «Вот, направду, точно гарантия. Тысяч на двадцать или даже на сто. Нэма дурных». И уже повернулся он, чтобы идти домой (и уже плакал наш рассказ), как, поворачиваясь, увидал проходящего мимо соседа, преклонных лет интеллигентного львовца, а львовец увидал его и как человек интеллигентный уже спешил обменяться рукопожатием.

— Извиняюсь, у меня в руке птичка.

После этого ему ничего не оставалось, как самому впорхнуть в подъехавшее такси. Там, подперев стеклом лоб, пассажир размышлял о двух вещах (и тоже не преуспел), а именно: куда деть птичку и как зовут Шварца.

Телефонный благовест не прекращался в доме все утро. Звонили к Гене, звонила сама Геня, потом опять звонили к ней. Тут же что-то стряпалось, стиралось, тут же играло радио и крутился еще не спроваженный с соседкой на улицу шестилетний Пашка. Геня, неодетая — в буквальном смысле слова, — металась посреди всего этого, каждые пять минут переменяясь в настроении и соответственно суля Пашке то неземные блаженства, то битье и головомойку. К полудню все как-то унималось, звонки становились реже, Пашка оказывался пристроенным к какой-нибудь прогуливающей свое дитя соседке, а уморившаяся Геня усаживалась за стол, ставила перед собой тефлоновую кастрюлю или порыжевший советский казанок и прямо оттуда руками начинала уплетать — жадно, обжигаясь, а главное — совершенно не чувствуя что. Нередко муж, возвращаясь, заставал ее в таком виде, тогда молча он брал в руки ложку и присоединялся к ней.

Когда по радио пропикало час, уже час как умолкший телефон вновь зазвонил. Не зная, кто там и сколько может продлиться беседа, Геня берет с собой тарелку, стараясь при этом дожевать кусок пирога прежде, чем скажет «алё».

— Ахо. — Это сопровождается отчаянным глотательным джвижением. — Нет-нет, что ты, мама. — И сразу же во рту появился следующий кусок — и одновременно мысль: «Вот на кого бы сегодня сбыть Пашку…» — Хо а хем? (Что я ем?) Сыкуку мококу… Уже прожевала… Нет, его нет. Они пошли с Пашкой гулять, — еще кусочек, — скоко букут. У нас сегодня гости… Нет, товарищи по работе. Устала стра… Ах, тоже гости… — Страшное разочарование, последний кусочек. — Кококо, кококо… Да, мама, хорошо. Ой! У меня, кажется, звонок в дверь, ну пока.

Геня села в кресло и задумалась. Затем сняла трубку и стала набирать номер. Она отнюдь не была врушкой-пустобрешкой (то есть врушкой пустого завирушничества), для каждого вранья у нее имелась какая-нибудь причина. К примеру, выдав предстоящий обед за банкет сослуживцев, иными словами, за нечто серьезное и сугубо мужское, к чему мать не могла не отнестись с пониманием, она втайне лелеяла надежду препоручить Пашку чужим заботам. Сорвалось с крючка. Далее, сказав, что ест «сыкуку мококу», она счастливо избежала нотаций, поскольку известно, что сырая морковка полезна для глаз, а вот для чего пироги полезны — это еще никому не известно. Наконец, отправив Пашку гулять с отцом — еще с вечера отбывшим по долгу службы и честной клятвы в направлении гор Гильбоа, — она отвела от себя подозрение, что Пашенька — не приведи Бог! — гуляет с соседкой. Что же касается мнимого дверного звонка — то кто тут бросит в бедную девочку камнем, это даже и не вранье.

— Алё, Нолик?.. Нет, не Илана… Тоже нет… Только, пожалуйста, не делайте вид, что вы хуже, чем есть на самом деле, вам это не идет… Ах-ха-ха… Никакая Марина или Илана вам этого не простила бы… Как? И до сих пор не узнали? Это Геня говорит… (В каждой фразе — «улыбка молодой женщины».) Не верю, не верю, не верю… Ни единому словечку… Ну уж извините и подвиньтесь, это вы нас забыли, не звоните, не заходите… Ну, что вы поэт — это я и так знаю… На цитату берете? Пожалуйста, возвращаю вам ее: поэтом можешь ты не быть, но помнить о друзьях обязан… Что? Ах-ха-ха… Нет, серьезно, я на вас обижена… Нет, неискупима… Как? Соломинка надежды? Ах, какая прелесть. Ну, так и быть. Чтобы сегодня вы у меня были к обеду… Да. Получите много пищи для творчества… Ах-ха-ха, и такой пищи тоже… Не угадаете — хочу сосватать одну дурочку… Да нет, крокодил… Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! Нет, общество защиты животных мне ничего не платит… Совершенно бескорыстно, я такая… А серьезно, почему бы не сделать человеку доброе дело… Не могу сказать, ни разу его не видела… Если она его с собой приведет, то какое же это будет сватовство… Да какой-то там его друг. Эти друзья, вы же понимаете… Да, вы же понимаете… Нет, не согласна, можно быть очень интересным мужчиной и в то же время застенчивым… Ну, хорошо, не будем спорить, аикар[8], чтоб вы пришли. Вам разрешается захватить с собой свою семиструнную подругу… Ах-ха-ха, нет-нет, семиструнную, другой не надо. И новых песен… Непременно, слышите, для меня. Я хочу новых песен… Ну, конечно: и песню с собой не забудь… Тогда, может быть, я еще подумаю… Что? Эту самую? Ну, конечно, я ее видела, она такая саброчка[9]стала…