Первые строки - Д. Здвижков

месяц! Поскучай наедине!»

С отцом, увы, не очень-то поспоришь.

Не крикнет и не вышвырнет во двор,

А бровь слегка надломится всего лишь,

И станет ясно: кончен разговор.

Ведь он герой! Недаром конь связного

Вдруг оборвет за дверью гром копыт.

Отец простится наскоро. И снова

Весь месяц мать вздыхает и не спит.

И у моих товарищей недаром

Глаза сияют в тысячу свечей.

Когда за медным шумным самоваром

Рассказывает он про басмачей:

«Главарь Керим орудовал в районе

И не давался в руки никому.

Ущелья, глушь, выносливые кони,

Сам не дурак. Вот и везло ему.

Мы по горам за ним, бывало, скачем,

А он как раз торопится в тростник.

И в довершенье к нашим неудачам

Сбежал Мамедов, лучший проводник.

Да! Приходилось, помнится, не сладко.

Керим, наглея, делал, что хотел.

И вот однажды вечером в палатку

С мешком под мышкой проводник влетел.

(Его втолкнули два красноармейца).

Он замотал сердито головой:

«…Я не бежал! Пожалуйста, не смейся

Над самый лучший друг — товарищ твой.

Я? Дезертир? Не слышал это званье.

Дехканин слеп. Не знает ничего.

Какой заданье? Сердце дал заданье —

Курбан Мамедов выполнил его.

Керим — наш бай. Работай долго-долго,

А получай, как нищий, — ничего.

За ним осталось очень много долга,

Я получать скорей хотел его.

Ушел к басмач. От вашей бегал пули,

Скрывался с ними в зарослях, как волк.

В хороший час, когда они уснули,

Я получил с Керима старый долг.

Пожалуйста».

                     Спокойно и угрюмо

Он сел, шепча туркменские слова,

И выкатилась на пол из курджума

Бандитская седая голова.

Вот так-то вот».

Отец улыбку спрятал,

Глоток из чашки медленно отпил:

«А вдумайтесь-ка: правильно, ребята,

Наш проводник Мамедов поступил?»

Еще вчера все было так знакомо,

Так хорошо! Ни тучки впереди.

И вдруг такое!.. Целый месяц дома!

Ведь это вам не поле перейти.

Старинный дом стоял на возвышенье.

Был в окна виден синий Регистан.

Акаций неуемное движенье

Набрасывало сетку на диван.

Точеный стол такой большой, что впору

На быстром прокатиться скакуне.

Литые львы, поддерживая штору,

Поблескивали тускло на стене.

Вот гардероб, изъеденный мышами.

В нем — шляпа, пролежавшая сто лет,

Шкатулка с непонятными вещами

И узкий (на соломинку!) корсет.

А кладовые! Это ж просто клады!

Заржавленные пики, стремена,

Облезших кресел дыры и заплаты.

Сундук, истлевший в оны времена.

На полках аксельбанты, эполеты,

В стеклянных банках жухлые жуки.

И ящериц ажурные скелеты,

Где молчаливо жили пауки.

И все покрыто вековечной пылью,

Все поросло дремучей трын-травой.

Я, окруженный небылью и былью,

Лежу, не сплю, укрывшись с головой.

Казак Дежнев… морская завируха…

И вдруг под дверью вспыхивает свет.

То бабушка, высокая старуха,

Опять прошла в отцовский кабинет.

Там было чисто, холодно, сурово.

И перед легким столиком одна

Она листала молча Гончарова

У синего вечернего окна.

И чудились ей прожитые годы:

Обычная военная семья.

То будничные мелкие заботы.

То праздничных обедов толчея.

Полковник слыл немного странноватым:

Какой-нибудь поручик от души

Пересчитает косточки солдатам —

И хоть в отставку сразу же пиши.

Его «хозяин» вызовет.

                                  Ни слова

Не говоря, уставится в глаза.

Да так вот и продержит «удалого»

Под неподвижным взглядом полчаса.

Потом кивнет на выход, не прощая.

С тех пор поручик бродит сам не свой,

Как будто каждым нервом ощущая

Тяжелый взгляд за съёженной спиной.

Солдат полковник помнил поименно,

Зайдет в казарму: «Редькин, жив-здоров?

А что, Матвеев, пишет нам Алена?

А как твоя Буренушка, Петров?»

Да! Офицеры были б очень рады

Сбежать куда угодно из полка,

Зато простые, грубые солдаты

Не раз в бою спасали старика.

И кто бы мог подумать, догадаться,

Что по ночам в полковничьем дому

Печатаются пачки прокламаций

При лампочке, в махорочном дыму,

Что сам полковник (вот он что за птица!)

Их сортирует рядом с денщиком.

И тут же, как хозяин, суетится

Огромный слесарь с волжским говорком.

Ну кто бы мог!..

                        Но «общество» не знает,

Что гордая полковничья жена…

И бабушка с улыбкой вспоминает,

Как пробиралась к фабрике она,

Как у тюрьмы,

                      к губам приставя палец,

Ей передал записку часовой

И как они глазами посмеялись

Над шпиком с лошадиной головой.

Толпились в зале фраки и мундиры

И шлейфы ниспадали на ковер.

О собиновской арии Надира

Вели в гостиной важный разговор.

Надменным дамам кланялись мужчины,

И вдруг с соседней площади — свисток.

И лица мигом собраны в морщины,

И все тревожней жуткий шепоток:

«Опять в казармах… обыски… листовки…

Вчера в депо… жандарма не нашли…»

Когда на подавленье забастовки

Солдаты беглым шагом подошли,

Когда спокойно, словно на параде,

Они рабочих взяли на прицел,

Когда толпа отхлынула к ограде

И первый камень унтера задел

И кто-то крикнул: «Палачи!» —

                                            Тогда-то

И выскочила бабушка вперед:

«Еще не поздно! Вспомните, солдаты,

Что вы в родной прицелились народ.

Опомнитесь!»

                     Но бледный подпоручик,

Взмахнув клинком, скомандовал:

                                                  «Огонь!»

И в тот же миг пробил свинец горючий

Ее незащищенную ладонь.

С тех пор рука как будто бы из ваты,

Как будто сон ей мышцы оковал,

Но этот шрам припухший, синеватый

Перед разлукой он поцеловал —

Товарищ, муж…

                         Горящие руины

Из края в край — гражданская война.

И муж с полком ушел на Украину,

И медсестрой в Сибирь ушла она.

Ложились зимы белыми листами,