Первые строки - Д. Здвижков

class="v">Их вешний ветер в клочья разрывал,

А кони мерно хлопали хвостами,

И пулеметы били наповал.

Когда же дед увидел с перевала

Сибирских сел неясные огни,

Она на Висле раны врачевала,

Так больше и не встретились они.

Жестокий бой в степи у полустанка.

(Он, этот бой, ничем не знаменит.)

Трещат винтовки, ухает берданка,

И водокачки крошится гранит.

То легким треугольником над кручей,

То, вытянувшись в струнку, над травой

Несется конь.

                     И бледный подпоручик

Уже занес клинок над головой.

Смешалось все: буденовки, папахи,

Оскалясь, кони взмыли на дыбы,

И только сабель яростные взмахи

Да к потным лбам прилипшие чубы.

Сквозь зубы выдох: «Ваш-ше благородье?!»

И дедушка мой, красный командир,

Схватив коня за скользкие поводья,

Стреляет в раззолоченный мундир.

И снова путь-дорога боевая.

Во сне скачи и наяву скачи.

В скрипучих седлах, щеки раздувая,

Трубили и трубили трубачи.

Сто тысяч пуль, свистя, неслось над сердцем.

Сто тысяч лезвий шло со всех сторон,

И дед попался в плен белогвардейцам

И был к стене штыками пригвожден.

В глухую ночь, расстрелянный в Сибири,

Он спит среди неведомых лесов.

Уже до полу дотянулись гири

Огромных, неприкаянных часов.

Открылась дверь. На свет метнулась мошка,

И тихо мать к постели подошла

(Красивая, уставшая немножко,

Она хорошим другом мне была).

Вот руки опустились у подушек,

Зажглась улыбка в ласковых глазах.

— А я не сплю.

— Не спишь? Но почему же?

— Мечтаю все. О бухтах, о лесах…

— Ну что ж, расти, мечтай, —

                                         сказала мать.

— Ты будешь счастлив, мальчик мой… — (А впрочем,

Мы детям только светлое пророчим.)

Уж скоро полночь. Детям надо спать.

На долю ей досталось ожиданье.

Не день, не год отца она ждала.

Писала письма, затаив рыданье,

И засыпала утром у стола.

Да! Счастье ей с большим далось трудом.

И вот уснул большой старинный дом.

За домом сад. Здесь тридцать дней подряд

Мне тосковать, выстругивая сабли,

Сбивать в сердцах янтарный виноград

И абрикосов золотые капли,

Водить в огонь мятежников-сипаев,

Героям в дружбе клясться до конца.

Но ни Ермак, ни Разин, ни Чапаев

Не заглушат обиду на отца.

Ну что ж, раз он… бери метлу смелее…

Раз он такой… Ну что же… я могу…

Я подмету заглохшие аллеи

И ароматный мусор подожгу.

Отец вернется, ничего не спросит,

Прочтет статьи про Лондон, про Сидней,

Заглянет в сад, прищурится и сбросит

С домашнего ареста десять дней.

Отец, отец! Бесчисленные беды,

Ущелья и пустыни он прошел.

Но я напрасно ждал его к обеду

Он никогда обратно не пришел.

Его настигла пуля на границе,

Он, покачнувшись, выпал из седла.

Остались писем желтые страницы

И боевые трудные дела.

Прошли года.

Веселый полдень мая.

Из окон льется радиомаяк.

Иду, бреду по городу, хромая,

Блестит на солнце лысина моя.

Зашел в когиз на свежие журналы:

А! Это вы, знакомые места!

По всей обложке синие каналы

И хлопковые горы в пол-листа.

Перелистнул…

Сибирские просторы!

Вон трактора вверху едва видны,

А наискось — лоснящиеся горы,

Поставленной на ребра целины.

Дают ребята! И в жару и в стужу!

Но и Урал не глушь и не дыра!

И мой станок работает не хуже,

Чем земснаряды их и трактора.

Таков наш век. Размашистый и жаркий.

Куда ни глянешь: лето ли, зима

Сметаются старинные хибарки

И громоздятся новые дома.

Сначала все похоже на руины,

Потом на крепость древнюю,

                                            потом

В стекло оденут окна и витрины,

И смотришь: мигом ожил новый дом,

Асфальт покрыл дорожную мякину,

На солнце брызнул радужный фонтан,

И в новом сквере волосы откинул

И вынул кисти новый Левитан.

Скользит машин шуршащая лавина,

И широко и вольно дышит грудь…

Недаром же от Волги до Берлина

Кровинками мы вымостили путь.

Но, побродив по новому кварталу,

Ты до музея, друг мой, доберись.

Там присмотрись к помятому металлу

И к побуревшей ткани присмотрись.

Пройдись по залу шумному когда-то,

Вздохни перед портретом от души,

Фамилии, названия и даты,

Не поленись, в блокнот перепиши.

Потрогай шашку. Дрогнувшей рукою

Гремучие наручники открой…

…В старинном доме явственно такое,

Что в новом забывается порой.

Л. СМЫСЛОВ,

научный сотрудник Челябинской плодоовощной станции

ЛЕСА СМОЛЕНСКИЕ

Лесное озеро-малютку ветер никогда не горбатил волной. Тихие воды лежали зеркалом. Днем в них кудрявились березы, ночью, соря звездами, бездонно плыл Млечный Путь.

На берегу озера, у ключа, где каждый год собирались незабудки, стоял потемневший от времени домишко, приземистый, пузатый, в одно окно, с крутой, высокой крышей, покрытой темно-зеленым мхом. В этой избушке «на курьих ножках» доживал жизнь Иван Андреевич Шур. Здесь он родился и вырос. Та поросль, что встречала первый восход вместе с ним, сейчас закрывала небо. Долго и тихо жил лесник. Ни военные вихри, ни голод, ни тяжкая нужда не заглядывали сюда. Только в смутное время перед революцией, когда трещал русский фронт, светились в этих глухих местах артельные костры солдат-дезертиров.

Сорок первый год всколыхнул бирюзовую гладь вод пенистыми столбами, сердце старика ненавистью. Долгие два года не сходил с тайных троп старый лесник. Темное пятнышко обреза, покачивающееся в дрожащих руках, смотрело сквозь ветви без устали — кровь за кровь. Были и свои личные счеты. Невдалеке от домика, среди плакучих берез, лежал небольшой холмик. Старческие слезы, да росы омывали его.

Война кончилась. Холмик окружил венок из шиповника, по весне на