Жизнь переходит в память. Художник о художниках - Борис Асафович Мессерер

зеленые помидоры. Виктор Борисович и я, конечно, сразу почувствовали суровость нравов этого труднодоступного места, но мы были непритязательны, ведь нам не терпелось приступить к работе.

Еще одним впечатлением чисто сванского происхождения было следующее утро, когда оказалось, что арендуемая квартира находится на возвышенном месте, а облака лежат у наших ног, закрывая город. Видны были лишь острия гор, окружавших Местию.

Мы сразу взялись за работу. Я стал собирать подрамники и натягивать на них холсты. И сейчас забавно вспомнить — я ходил по городу в поисках подходящих видовых точек с огромными подрамниками, вызывая жгучий интерес у местных мальчишек. Виктор Борисович писал этюды гораздо более скромных размеров, но тоже был очень доволен, находя в суровой и оригинальной природе этого места свою привлекательность. Так мы проводили дневное время, а вечерами пили вино в маленьком кафе на площади, и Виктор Борисович излагал свои взгляды на творческие проблемы. Ложились спать рано, существовали весьма аскетично, и я думаю, что в целом вели вполне художественную жизнь.

Благодаря разговорам с посетителями кафе мы поняли, что нам стоит отправиться в Ушгули — другое крупное горное поселение. Чичико, молодой завсегдатай этого заведения, ставший нашим другом, с радостью предложил отвезти нас на своем вездеходе в Ушгули. Спустя несколько дней мы отправились в путь.

По дороге нам всюду встречались сванские хутора и деревеньки, всегда озаглавленные (в архитектурном значении этого слова) замечательными башнями-крепостями, где со времен Средневековья жили люди. Каждое поселение имело свою церковку — прямоугольное строение с двускатной крышей и православным крестом на вершине. И когда нашему проводнику удавалось договориться с местными старейшинами, перед нами вырастал какой-нибудь человек, как правило, в бурке и сванской шапочке, с ружьем в руках и связкой огромных ключей от такой церквушки и сундуков с хранящимися внутри них изумительной красоты иконами, часто инкрустированными драгоценными камнями.

Каждая из этих многочисленных церквей была достойна стать величественным музеем, если бы судьба распорядилась иначе. Внутри на стенах мы видели дивные примитивистские фрески, и я страдал оттого, что никто в широком смысле слова этого не видит и не ценит. Хотя, может быть, в этом сокрытии от посторонних глаз таких ценностей и таился секрет их сохранности.

После осмотра мы выходили из церкви и с удивлением видели расстеленную на траве скатерть с нехитрым угощением: сванский вегетарианский пирог и соленые огурчики в окружении граненых стаканов и больших сосудов с чачей и аракой. Вокруг импровизированного угощения сидели три-четыре человека, обычно старейшины поселения, и ждали нашего возвращения. Мы с Виктором Борисовичем говорили собравшимся слова восхищения и благодарности и принимались за трапезу. Все-таки «интеллектуальные» посетители (а наслышка делала свое дело) в этих краях были редкостью. И мы делали несколько глотков чачи, запивая аракой, этим неприятным местным «пивом», еще раз от всей души благодарили старейшин и отправлялись дальше.

Поселение Ушгули существовало на фантастически красивом фоне горы Ушбы и представляло собой сложившийся ансамбль диковинных башен — они стояли близко друг к другу, знаменуя собой как редкую красоту архитектуры, так и трагедию людей, иногда годами живших по соседству, но в состоянии вражды и кровной мести и тем не менее не желавших уходить из этих мест.

Это удивительное пространство на земном шаре мы открыли для себя с Виктором Борисовичем Элькониным, и я счастлив сказать сейчас в память о нем слова благодарности за то, что он поехал со мной и стойко выдержал это путешествие.

Артур Владимирович Фонвизин

Погружаюсь в чувство любви и признательности, возникающее у меня при упоминании имени Артура Владимировича Фонвизина, которого я даже в мыслях не хочу разъединять с его супругой Натальей Осиповной.

Акварели Артура Владимировича я знал с самого раннего детства: портреты моей мамы работы Фонвизина висели в ее комнате и всегда владели моим воображением. Я, с тех пор как себя помню, старался разгадать, как же художник добился в портрете столь удивительной узнаваемости и при этом такой прозрачности и легкости исполнения. Моя мама была настоящей красавицей и часто позировала художникам. Существовало по крайней мере пять ее портретов руки Фонвизина, и два из них хранились у нас в доме: один висел на стене, а другой находился в запаснике и демонстрировался по случаю, если о них заходил разговор.

Прошли годы со времени моих первых впечатлений от искусства Артура Владимировича до событий моей юности, когда я, уже будучи студентом третьего курса Московского архитектурного института, настоял на своем желании встретиться с Фонвизиным, чтобы просить о возможности поработать под его присмотром в технике акварели. И, как ни странно, это желание осуществилось!

Когда я переступил порог его однокомнатной квартирки на Новопесчаной улице, у меня возникло чувство, похожее, наверное, на то, что испытывает паломник, переступая порог храма, к которому он стремился всю свою жизнь. Конечно, квартира Артура Владимировича произвела на меня большое впечатление.

Несмотря на крошечность и благородную бедность, она казалась святым местом. Думаю, этим ощущением был исполнен сам воздух маленького пространства, где висела древняя иконка, «цвели» цветы на нескольких акварелях мастера (а рядом — живые), громоздились на шкафах папки с работами Фонвизина, своими размерами и количеством пытавшиеся вытеснить самого художника, мелькали там и сям его знаменитые «Цирки» (работы под этим названием), коими автор весьма гордился, и какие-то небольшие наивные картины на стене. Помещение пронизывали солнечные лучи, проникающие сквозь цветы и кактусы на окнах. Здесь же стояли кровати хозяев и их сына Сережи, застланные «народными» лоскутными покрывалами. Комодик, шкафчик, столик с цветами — всё в одной комнате. И, конечно, центром притяжения был сам Артур Владимирович, царивший в этом мире, магнетически притягивавший в него людей и предметы.

Для меня было несомненным, что вся эта бедность (хотя в доме пробивались ростки жизни вопреки всему) являлась результатом многолетней травли художника со стороны советской власти только за то, что он хотел остаться самим собой, со своими убеждениями и видением мира. В те годы существовала присказка, что советская власть особенно не любит букву «Ф», потому что на нее начинаются слова: формализм, Фаворский, Фальк, Фонвизин. На пожелтевших от времени газетных полосах мне доводилось встречать грязные оскорбительные фразы, порочащие искусство этих мастеров.

Я всегда настойчиво интересовался, как происходило становление такого оригинального художника, как Артур Владимирович. Когда хороший и официально признанный художник Сергей Герасимов попытался дознаться у него самого о симпатиях к мастерам прошлого, то услышал в ответ одно слово: «Веласкес!» И этим все было сказано. Фонвизин боготворил Веласкеса, учился у него