Гринвичский меридиан - Жан Эшноз

Услышав звонок в дверь, Рене Карье захлопнул книгу, заложив ее пальцем, приглушил радио, выбрался из кресла и пересек квартиру. Отворив дверь, он оказался лицом к лицу с Тео Селмером.

Тео Селмер, напротив, с самых юных лет выказывал необыкновенные способности к иностранным языкам. Упорно работая в этом направлении, он стал по достижении зрелого возраста переводчиком-синхронистом в ООН, где, сидя в тесном боксе, переводил одним то, что говорили другие. Для этого у него имелись: микрофон, блокнот и шлем с наушниками.

В Нью-Йорке Селмер вел спокойный, размеренный образ жизни; он мало с кем дружил и редко появлялся на людях. Время от времени он проводил несколько часов в тире Берковица, где для стрельбы из пистолета была переоборудована подземная стоянка. Там у него тоже был свой бокс — подобие длинного узкого коридорчика, в глубине которого возвышалась деревянная мишень в виде человеческой фигуры с красным кружком на месте сердца. В каждом боксе имелись вешалка, стенной шкафчик и высокий табурет, а еще шлем с плотными наушниками, который стрелки надевали, чтобы не оглохнуть. Селмер никогда им не пользовался.

Завсегдатаи тира брали оружие напрокат здесь же, в тире; его приносили могучие невозмутимые парни, облаченные в просторные желтые синтетические блузы с черным лейблом Berkowitz на спине, сделанным в стиле рекламы кока-колы. Они же снабжали стрелков пулями, неторопливо подправляли охрипшие револьверы и ружья, заменяли растерзанные мишени, вели наблюдение за шкафчиками, где некоторые клиенты прятали джин, и выводили прочь тех напившихся посетителей, которым иногда, к концу вечера, приходила в голову богатая мысль пострелять во все стороны.

Тео Селмер не брал оружие напрокат. У него имелось свое — автоматический пистолет Llama модели Standard и револьвер Rossi, никелированный и довольно легкий. Хотя у него не было разрешения на ношение оружия, он иногда таскал один из этих стволов во внутреннем кармане куртки, который укрепил с помощью нейлоновой лески. В принципе, Берковиц запрещал пользоваться личным оружием; это запрещение, напечатанное мелкими буковками, было вывешено на дверце каждого бокса. Но Селмер был хорошо знаком с Берковицем. Тот более или менее регулярно получал газеты, напечатанные кириллицей на серой бумаге скверного качества; их присылали ему разные организации беженцев. Поскольку он сильно подзабыл родной язык, Селмер помогал ему переводить новости из страны, о которой Берковиц сохранил не больше полудюжины смутных воспоминаний, как хороших, так и плохих.

Остальное время Селмер проводил либо у себя дома, валяясь на кровати и изучая очередной иностранный язык, либо вне дома, изредка заходя в бар или в кино. Все это длилось уже четыре года, а ему самому стукнуло уже тридцать два, и он чувствовал, как им постепенно завладевает скука.

На исходе четвертого года, прожитого в Нью-Йорке, он начал ощущать непонятную усталость, легко впадать в раздражение и еще легче — в ненависть. Одновременно он заметил, что с некоторого времени никогда не дает промашки в цель, и это сильно удивило его, так как он всегда считал себя весьма посредственным стрелком и не надеялся достичь столь выдающихся результатов. Привыкнув переводить любые виды знаков, он истолковал этот как тревожный, хотя еще и туманный.

В свое последнее рабочее утро Селмер вошел в бокс для синхронистов, положил перед собой хот-дог в бумажном пакете, нацепил наушники, включил микрофон и начал переводить.

Сначала выступил представитель Южно-Африканской Республики, чье лицо Селмер разглядывал на экране внутреннего телевизора с легким отвращением. Это был паяц с мертвенно-бледным личиком и кривыми зубами, он рассуждал об апартеиде и уверял, что, с его точки зрения, апартеид не так уж плох. Его сменил лысый представитель Швеции — этот объявил, что, с его точки зрения, апартеид не так уж и хорош. Селмер переводил их, как всегда, впуская слова в уши и выпуская изо рта на другом языке, стараясь допускать минимум искажений и иносказаний и работая чисто механически, как водитель, прислушивающийся к мотору своей машины. Он следил за дебатами с тоскливой скукой, как будто наблюдал за двумя чемпионами пинг-понга, равными по силе, а потому ведущими нескончаемый бой.

И вдруг, сам не зная как и почему, он бросил свое занятие: прекратил переводить, работать, функционировать, забуксовал, забастовал, протянул руку и вынул из пакета хот-дог.

Он даже не снял наушники и не выключил микрофон, он просто ел. Сидевшие в зале франкоговорящие депутаты, которым адресовался его перевод, наверняка уже обеспокоились этой неожиданной паузой: до них долетало только громкое невозмутимое чавканье. Селмер представил себе, как они завертелись в своих креслах, обмениваясь меж собой недоуменными знаками, призывая на помощь служителей и судорожно теребя личинки наушников.

Покончив с хот-догом, Селмер облизал пальцы. Затем взял пустой бумажный пакет, надул его, крепко закрутил верх, поднес к микрофону, зажмурился, глубоко вздохнул и резко ударил по пакету. Раздался взрыв, франкофоны в зале вздрогнули и единодушно (на сей раз) завопили, гримасничая от боли и зажимая контуженные уши. Селмер встал и скинул с себя опостылевшую сбрую. Когда начальник переводческого корпуса ворвался в бокс, там уже никого не было; на столе остались лишь крошки да шлепки горчицы.

Селмер провел весь день у Берковица, пронзая сердца мишеней и опьяняясь громовыми раскатами своего Rossi, которые метались гулким эхом между низким потолком и шероховатыми бетонными стенами тира. Потом он вернулся домой и принял душ.

На следующий день он написал письмо с просьбой об увольнении, снял деньги в банке, перевел их в трэвел-чеки и понес свой паспорт в разные посольства. Неделю спустя он уже катил в огромном автобусе к мексиканской границе.

В течение следующих месяцев Тео Селмер колесил по Южной Америке, имея при себе тяжелый чемодан, битком набитый словарями; некоторые из них, избавленные от своего содержания, служили футлярами для оружия, так что, открывая какой-нибудь из них, он никогда не знал, что там найдет — Rossi, Llama или иностранное слово.

Растратив все деньги, он начал подыскивать себе работу. Ему давали переводить романы, научные труды, однако вскоре он почувствовал, что его одолевает лихорадочное нетерпение, мешающее сидеть на одном месте больше двух недель, и стал браться только за переводы статей, а потом и рекламных проспектов, да и те все реже доводил до конца.

Однажды, садясь в очередной автобус, выкрашенный в ядовито-розовый цвет и идущий из Кито в Боготу, он заприметил среди пассажиров три лица явно знакомых, хотя никак не мог вспомнить, где и когда видел их. Эти трое мужчин не обратили на него никакого внимания; он сел рядом и стал прислушиваться к их разговору. Ему не понадобилось много времени, чтобы идентифицировать их: это были американские чиновники, какие-то технические советники, с которыми он сталкивался в кулуарах ООН; подобно ему, они колесили теперь по Латинской Америке, но, без сомнения, имели более определенные цели, чем он. Эта неожиданная встреча вызвала у Селмера тошноту, сильную, хотя тут же подавленную, но, когда по естественной ассоциации в двух окошках его памяти нарисовались южноафриканский паяц и лысый швед, его просто затрясло от приступа ненависти, с которой он тщетно пытался совладать в продолжение всех ста восьмидесяти километров маршрута.