Весенняя лихорадка - Джон О'Хара

Они выпили по два коктейля, потом Марта предложила ему снять пиджак. Он подумал, что затем она предложит ему сигару, потому что пиджак снять хотелось. Там было очень уютно.

— Ты голодна? — спросил Лиггетт.

— Не особенно. Давай подождем, к девяти часам станет попрохладнее. Если ты не спешишь.

— Нет-нет, не спешу.

— Выпьем еще коктейлей, так ведь? Знаешь, я люблю выпить. Я не представляла этого — господи, я вообще ничего не знала о выпивке, — пока не вышла замуж за Томми. Он обычно старался напоить меня, но у него ничего не получалось. Не люблю, когда меня стараются напоить. Если сама захочу напиться, то напьюсь.

Лиггетт пошел с шейкером на кухню и приготовил очень крепкие коктейли, не то чтобы умышленно, но и не совсем случайно. Ее слова напомнили ему о физическом, биологическом, назовите его как угодно, факте: Марта побывала замужем и, значит, спала с мужчиной. Пока что для него это ничего не значило. Было просто странно, что он почему-то перестал думать о ней как о женщине, живущей собственной жизнью. Он почти всегда считал, что, если узнать ее получше, она станет в конце концов хорошей приятельницей, бесполой подругой Эмили.

— Сегодня в Париже День взятия Бастилии, — сказал Лиггетт, возвратясь с коктейлями. (Кроме того, это был день вынесения смертного приговора Сакко и Ванцетти[10].)

— Да. Надеюсь в будущем году в этот день быть там.

— Правда?

— Пожалуй. Этим летом я не смогла поехать на Кейп-Код, потому что Томми выясняет, где я, и принимается звонить в любое время суток.

— Разве нет возможности как-то это прекратить?

— Думаю, есть. Люди советуют обратиться в полицию. Видимо, забыли, что Томми мне нравится.

— Вот как?

— Очень. Я не влюблена в него, но он мне нравится.

— Я не знал этого.

— Конечно, откуда тебе было знать.

— Нет, правда. По-моему, мы впервые разговариваем по-настоящему.

— Да. — Марта положила руку на спинку софы. Загасила сигарету в пепельнице и подняла свой бокал с коктейлем, не глядя при этом на Лиггетта. — Собственно говоря, я никогда не думала, что мы будем вот так, вдвоем, сидеть, разговаривать, пить коктейль.

— Почему?

— Хочешь правду? — спросила она.

— Конечно.

— Ну, ладно. Правда в том, что ты никогда мне не нравился.

— Не нравился?

— Да, — сказала она. — Но теперь нравишься.

«Почему? Почему? Почему? — хотелось спросить Лиггетту. — Почему я теперь тебе нравлюсь? Ты мне тоже нравишься. Как ты мне нравишься!»

— Но теперь нравлюсь, — повторил он.

— Да. Тебе не интересно узнать, почему нравишься после того, как не нравился так долго?

— Конечно, но если хочешь сказать, то скажешь, а если нет, спрашивать бессмысленно.

— Иди сюда, — сказала она. Лиггетт сел на софу рядом с ней и взял ее за руку. — Мне нравится, как от тебя пахнет.

— Поэтому я нравлюсь тебе теперь и не нравился раньше?

— К черту раньше! — Погладила его по щеке. — Подожди минутку. Не вставай. Я сама. — Подошла к одному из больших окон и опустила штору. — Люди на другой стороне улицы.

Лиггетт взял ее прямо в одежде. И потом уже не любил Эмили.

— Хочешь остаться на ночь? — спросила Марта. — Если я все равно забеременею, то вполне можно провести вместе всю ночь. Хочешь?

— Хочу, хочу.

— Отлично. Нужно будет позвонить служанке, сказать, чтобы завтра не приходила рано. Ты уйдешь до десяти часов, я имею в виду завтра, так ведь?

Тем летом у них был бурный роман. Они обедали в маленьких французских ресторанах, пили дрянное виски из кофейных чашечек. В сентябре Марта уплывала в Европу и в ночь накануне отплытия сказала ему:

— Мне наплевать, если я сейчас умру, а тебе?

— Тоже. Только я хочу жить. — Лиггетт все лето вел на листке бумаги подсчеты финансовых договоренностей для получения развода с Эмили. — Послушай, выходи за меня замуж.

— Нет, дорогой. В браке нам будет плохо. Особенно мне. Но я знаю, что до конца жизни, всякий раз при встрече мы будем смотреть в глаза друг другу и видеть то же, что сейчас, — ничто не сможет помешать нам, так ведь?

— Не сможет. Ничто.

В следующий раз Лиггетт увидел ее два года спустя в Париже. За это время у него сменилось десять любовниц, а Марта состояла в связи с русским белогвардейцем-таксистом. Им даже не нужно было рвать отношения, потому что, когда их глаза встречались, в них почти не было узнавания, тем более любви.

Прошел слух, что Лиггетт распутничал, но если какая-нибудь добрая подруга и сказала об этом Эмили, та никак не среагировала. Он был сравнительно осторожен, избегал интриганок. Среди женщин, с которыми он спал, была англичанка из сословия пэров, наградившая его гонореей, или язвой желудка, как она тогда называлась. Эмили он сказал по секрету, что, кроме язвы, у него грыжа, и та смирилась с этим. Она смутно представляла себе, что такое грыжа, но знала, что это не тема для застольных разговоров. Эмили была настолько нелюбопытной, что Лиггетт мог держать дома принадлежности для лечения.

Кстати, доктор Уинчестер не купил марки. Честный маклер отговорил его.

Лиггетт обратился к жене:

— Вы возвращаетесь в город сегодня вечером или завтра утром?

— Приедем во вторник утром. Завтра у девочек свободный день.

— Почему?

— Кто-то из детей заболел дифтерией, школу окуривают, — сказала Рут. — Домой не вернешься?

— Хотелось бы не возвращаться. Я собирался заняться лодкой. Но мне нужно вечером вернуться в город, так, может, ты, Бар, Фрэнни и мисс Рэнд возьмете завтра малярные кисти и приметесь за работу?

— Простите, я буду умирать со смеху, — сказала Рут.

— Я прощу, если простят другие, — ответила Барбара.

— Ты осмотрительна и знаешь это, — заметила Рут.

— Девочки? — произнесла Эмили.

— Давай сохраним Плазу, — сказала Изабелла Стэннард.

— Нет. Я за то, чтобы ее взорвать, — отозвался Джимми.

— Что?

— Оставь, дорогая. Это того не стоит.

— Что не стоит чего?

— Давай, пожалуйста, вернемся к тому, что ты сказала вначале. Сохраним Плазу. Ладно, давай сохраним. Сохраним для чего? Хочешь пойти в другое место?