Провидение - Кэролайн Кепнес

Зачитанная, замусоленная. Принеси такую в нашу школьную библиотеку, и получишь выговор от миссис Уаймен. Открываю. Книжка небольшая, и сотни страниц не наберется. Останавливаюсь на любимых абзацах мистера Блэра, тех, которые он подчеркнул.

…в 5 часов утра родился Уилбур Уотли… темноволосым, похожим на козленка… собаки ненавидели мальчика… ты растешь, а оно растет быстрее…[13]

Самое важное не здесь, не в тексте, а на внутренней стороне обложки, в письме, написанном мне мистером Блэром. Я знаю его почерк со школы.

Слова расплываются перед глазами. Мы славно поработали здесь… Нет, не поработали. Нет никаких мы, ты, псих. Не понимаю, о чем он говорит. Ничего не помню. Сколько я здесь? Мистер Блэр не нравился мне тогда, не нравится и теперь. Голова раскалывается, руки дрожат. Пытаюсь построить мостик между тогда и сейчас.

Тогда это был странный тип с курчавой «кефалью»[14]. Постоянно ел йогурт и облизывал мягкую крышечку на глазах у всего класса. Навязывался мне в друзья и смотрел на меня так, словно я не ученик, а учитель. Ты веришь этим идиотам, Джон? Люди смеялись, ведь никому не хочется приятельствовать с психом. Когда Кэрриг приклеил к парте мои руки, мистер Блэр сказал, что я могу заткнуть за пояс этого болвана. Помню, я подумал тогда, что, заступаясь за меня, он только вредит. Нет ничего хуже, чем иметь на своей стороне неподходящего союзника. Ты обладаешь силой, силой, которая явит себя постепенно, чтобы не ошеломить тебя.

Что бы это значило?

В те времена он был самый жутковатый тип. Он говорил нам: «Щенки, вы так дорожите мнением посторонних, вы тратите силы, гоняясь за похвалами чужаков». Когда мы достали его в следующий раз, он напугал нас таким заявлением: «Нежные цветочки, неужто матери не научили вас видеть различие между палками, камнями и словами?» Что бы ни случалось, он всегда возвращался, даже после того, как плюнул в Кэррига: «Ты никогда никем не станешь, унылый говнюк». Директору никто не пожаловался. На психов не жалуются; ты просто идешь на следующий урок. Я никогда не смеялся над мистером Блэром.

Но теперь я здесь.

Мы славно поработали…

Швыряю «Ужас Данвича» в стену. Лучше бы он не писал ничего в книге. Лучше бы не было никакого письма. Лучше бы все было проще и меня похитил и запер здесь какой-нибудь урод-громила. Я против него. Но эта книга, письмо… Он сделал меня частью чего-то. Оставить книгу здесь, чтобы ее кто-то нашел, нельзя. Теперь она моя. Хочу я того или нет, этот гребаный «Ужас Данвича» мой.

Засовываю книгу в карман. Добро пожаловать, Джон.

Возле двери новенькие кроссовки «Найк» и носки. Наклоняюсь, моргаю, завязываю шнурки. Оказывается, я могу двигаться, могу бежать вверх по ступенькам. Во мне должно быть футов шесть росту[15], и я шагаю через ступеньку. Никогда не был таким сильным, таким большим. Мысленно кручу глобус. Я могу находиться где угодно, в любой точке мира. В Сибири. В Теннесси. Я на верхней ступеньке и ничуть не запыхался. И горло болит меньше. Открываю дверь, выхожу в темную комнатушку, стены которой завешаны старыми календарями. Во всем этом что-то знакомое, а запах говорит, что я не в Сибири.

Открываю еще одну дверь. Здесь светлее. Это пустой магазин, витрины заклеены пожелтевшими страницами «Телеграф». Дом. Слышу музыку. Запах здесь сильнее. Горчица и корица, то, что кладут на крендели. И тут до меня доходит.

Это молл. Я в торговом центре.

Хуже этого только книга в моем заднем кармане. Во всем случившемся какая-то невероятная ущербность: меня похитили и засунули в подвал торгового центра. Торгового центра. Смотрю на свое большое тело. Все то время, пока я был там — мы славно поработали здесь, Джон, — все то время, пока я спал, все, кого я знаю, были здесь, надо мной, покупали вещи на распродажах и возвращали их, воровали жевательную резинку, опробовали клюшки для лякросса в задней комнате на тошнотворно-зеленом ковре в «Роллинг Джек». Они ходили в «Тенлис», в кино, ставили и получали засосы. Они были здесь. И я был здесь. В торговом центре.

Торговом центре.

Не знаю, почему я ожидал, что окажусь где-то далеко, но да, ожидал. Случилось что-то экстраординарное, и возвращение домой должно быть более драматичным, прошла ведь куча времени, и люди, например, должны носиться туда-сюда с реактивными ранцами на спине.

«Данкин Донатс» на прежнем месте, как всегда, с новыми штучками; теперь они проталкивают коричные пончики. За столиком старик с глазированным «хворостом» и «Телеграф». Закончив, он поднимается и уходит, а газета остается на столе.

Страшно, но придется. Нужно узнать, какой сейчас год, и я бросаю взгляд на верхний угол газеты. Цифры моргают и меркнут. Невероятно. Четыре года. Четыре года. Я потерял четыре года жизни. Их отнял у меня Роджер Блэр. Украл то единственное, что нельзя вернуть. Время.

Дрожащими руками разворачиваю страницы. Вижу купоны ресторанов, знакомых и незнакомых.

Двигаюсь дальше. Иду медленно, как ходят в торговых центрах пожилые люди. Прежде чем возвращаться к жизни, надо собраться с мыслями. Я принимаю решения на ходу.

Скажу правду. Очнулся в подвале, ничего не помню.

Но об «Ужасе Данвича» не скажу никому.

Никому не скажу о письме.

Я прячу проклятую книжонку за пояс штанов и вхожу в бывший «Рэдио шэк». Теперь он называется «Медитации». Звякают китайские колокольчики, журчит вода в фонтанах, и меня приветствует счастливая хиппи за прилавком. Говорит, что да, конечно, я могу воспользоваться телефоном. Вспоминаю мамин номер, набираю, неловко тыча слишком большими пальцами. Женщина смотрит на меня с прищуром.

— Подожди минутку. Ты… ты… Джон Бронсон?

Хлоя

Ноэль закачивает водяной пистолет.

— Ну что, народ, вы уже сделали это? — Всех моих подруг одолевает любопытство. Школа вот-вот останется позади, и лето уже ощущается как трудный участок шоссе, пройти который необходимо до колледжа.