"Ученик лоцмана" - Борис Борисович Батыршин

Енакий, Ставракис и Папасатырос.

А ветер как гикнет, как мимо просвищет,

Как двинет барашком под звонкое днище,

Чтоб гвозди звенели,

Чтоб мачта гудела:

«Доброе дело! Хорошее дело!»…

Провожатый обернулся на моё пение, и состроил ухмылку — на его обветренной коричневой физиономии она выглядела, пожалуй, одобрительной.

…может, ему тоже случалось возить контрабанду в Одессу? После событий последних часов — честное слово, не удивлюсь… Или всё проще, и новый знакомый просто любит, как и я, Багрицкого?..

— Между прочим, а как называется этот город, мастер Валу? — осведомился я. Походя осведомился, как бы между делом — других, куда более актуальных, нежели географические названия, вопросов, было море, но надо же с чего-то начинать?

— А я разве не сказал? — «пират» изобразил удивление. — Ну, извини, парень, из головы вылетело. Город, как и порт, носит имя Зурбаган.

[1] Речь о стихотворении Р. Киплинга «Баллада о трёх котиколовах».

V

Я споткнулся на ровном месте и едва не приложился носом о доски пристани — чтобы удержаться на ногах пришлось бы совершить унизительную пробежку, не подхвати меня спутник вовремя под локоть. Конечно, я сразу вспомнил, где встречал его имя — Валуэр, главный герой «Зурбаганского стрелка» Александра Грина, от чьего имени ведётся повествование. Правда, насчёт «Эрмен доор» не уверен, но вот остальное…

— Что-то не так? — забеспокоился провожатый.

— Нет-нет… я постарался, чтобы голос мой звучал безразлично. — Название и название, не хуже любого другого. А вот остальное — труба… тоннель этот, фарватеры, маяк — что всё это значит?

Мастер Валу посмотрел на меня с интересом.

— Я всё гадал, дождёшься ты, когда мы дойдём до гостиницы, или примешься расспрашивать на ходу?

— Так мы идём в гостиницу? — ответил я вопросом на вопрос. — Я-то думал, вы хотите представить меня кому-то… официальному?

— Не такая уж ты важная птица, парень… — хмыкнул он, не скрывая иронии. — Чего-чего, а чужаков всякого рода в Зурбагане хоть пруд пруди, и представлять каждого членам Магистрата — так никакого времени не хватит. Нет, нас с тобой дожидается тётушка Гвинкль — тот малый, с которым я договаривался её племянник, мы немного знакомы. Гостиницы в городе переполнены, а он сказал, что в «Белом Дельфине» есть ещё парочка комнат, и надо поторопиться, пока их не заняли!

Действительно, когда «Штральзунд» проходил мимо брандвахтенного фрегата (обшарпанная деревянная посудина с обрубками мачт, торчащих из плоской палубы и наглухо запечатанными орудийными портами в крутых боках, часть их которых были застеклены и превращены в окна) мастер Валу обменялся несколькими фразами со стоящим на палубе матросом. Судя по карабину, на который тот небрежно опирался, это был часовой; после короткой беседы, из которой я не понял ни слова, матрос махнул рукой в сторону пирсов; мой попутчик в ответ приподнял капитанскую фуражку, и на этом таможенный досмотр был закончен.

— А что, здесь действительно приходит так много кораблей… не отсюда? — спросил я. — Вопрос был скорее риторическим — мы как раз шагали вдоль улицы, с одной стороны которой тесно, без единого просвета между узкими фасадами, выстроились трёх-четырёх этажные дома, а с другой, превращённой в пристань, бок к боку стояли разномастные суда. За ними, на внутреннем рейде теснились бесчисленные шхуны, барки, бриги, баркентины, пароходы, в том числе и колёсные, с огромными горбатыми кожухами по бортам. А ещё дальше, у самого волнолома угрюмо чернел на воде плоский утюг двухмачтового броненосца — с парусной оснасткой на двух мачтах, короткой, словно обрезанной трубой, двумя огромными пушками в открытых барбетах и безжизненно обвисшим на корме флагом неразличимой с такой дистанции расцветки.

— Флот, как всегда, бдит. — прокомментировал не без оттенка иронии мастер Валу. — Это «Хассавер», флагман гросс-адмирала Брена. Он только вчера пришёл в Зурбаган. Официально — с инспекцией, но все в городе отличнейше знают, что прибыл он, чтобы поприсутствовать на выпускном балу своей любимой племянницы, что состоится завтра в Морском Лицее. Что до остальных судов, то да, почти все оттуда, из-за Внешних Морей — кто берёт груз, кто, наоборот привёз что-то, а кто отстаивается перед дальней дорогой. Да вон, хоть вокруг посмотри, неужели ничего не замечаешь?

Я огляделся — и сразу понял, что имел в виду мой спутник. В глазах рябило от разнообразия головных уборов, матросских курток разных фасонов и расцветок — как и от цветов шевелюр и кожи их обладателей. Что почти все встречные явились в Зурбаган на одном из этих кораблей, было понятно и без объяснений — даже мне, впервые здесь оказавшемуся, нетрудно было выделить в пёстрой толпе собственно, горожан — и по одежде, и по особым, настороженным взглядам, которыми они одаривали гостей и… уж не знаю по каким ещё признакам. Через толпу то здесь, то там пробирались экипажи, пароконные фургоны, повозки, ломовые платформы, нагруженные пирамидами бочек, тюков, ящиков. Из открытых дверей многочисленных заведений, выходящих прямо на пирс, доносилась музыка, пьяные крики, кое-где дрались или били посуду, рядом пели что-то застольное, отстукивая ритм по столешницам кружками — наверное, тяжёлыми, оловянными, вмещающими не меньше пинты…

— Ладно, уговорили, гостиница, так гостиница. — согласился я. Но учтите, мастер Валу — когда мы придём туда — я насяду на вас с расспросами и не отстану, пока не выясню всё, что мне нужно!

— Договорились. — он довольно осклабился. — надеюсь, Серж, ты не будешь против парочки пинт чёрного эля и двух-трёх дорадо в хрустящей корочке, с картофелем, базиликом и розмарином, которые так замечательно запекает тётушка Гвинкль?

— ВЫ так вкусно рассказываете, что у меня аж слюнки текут. — честно признался я. — тем более, что в последний раз я что-то съел… часов семь-восемь? Да, примерно восемь часов назад. Так что не ждите, и не подумаю отказываться.

— Вот и хорошо. — кивнул он. — Разговор нам предстоит долгий, и вести его на пустой желудок, да ещё и всухомятку — дело последнее, уж поверь старому мореходу, который знает толк в простых удовольствиях.

В обеденном зале таверны «Белый дельфин» было всё, что только могла вообразить моя романтическая натура, истосковавшаяся по романтике натура потомственного московского интеллигента: низкие, из цельных дубовых досок столы и скамьи; кружки — разнообразные, глиняные, оловянные, стеклянные, полные пенящимся пивом, сидром или рубиново-красным вином. В огромном, в половину стены, очаге на жаровнях и в глиняных горшочках жарились, запекались тушились на угольях присмотром шустрых поварят разнообразные деликатесы — по большей части морского происхождения, выловленные из естественной своей среды не далее, как сегодня утром. Низкий потолок поддерживают закопченные балки, похожие на бимсы старых кораблей; с них свисают рыболовные сети и масляные светильники. Публика, в таверне подобралась под стать всему этому — рыбаки, матросы, молодые люди в форме с якорьками и золочёными шевронами (курсанты Морского Лицея, как пояснил мне спутник), и даже скрипач, будто сошедший со страниц купринского «Гамбринуса». На печально-трогательного еврея Сашку он, правда, не слишком похож, скорее, на чернявого грека — зато мелодии из-под его смычка вылетают порой очень даже узнаваемые, такие признали бы своими и на Молдаванке, и в тавернах Неаполя, где звучат палумеллы и тарантеллы, и даже на концертах американского дуэта «Сёстры Бэрри», певших на идиш. То печальные, хватающие за душу, то весёлые заводные, дёргающие за руки и ноги так, что невозможно удержаться и не пуститься в пляс…

На стенах, тоже тёмных, закопченных дымом масляных ламп, трубок и очага — несколько морских пейзажей; на самом же видном месте, в простенькой раме портрет мужчины с длинным лицом из разряда тех, которые принято называть лошадиными, и в капитанской фуражке. Я узнал его с первого взгляда — Александр Гриневский, литературный псевдоним «Александр Грин», — и не то, чтобы сильно удивился. С тех пор, как прозвучало название города, «Зурбаган», я ежеминутно ожидал чего-то подобного. Ожидания эти, видимо, были написаны у меня на физиономии, потому что мой провожатый, стоило нам усесться за столик в углу, подозвал к себе хозяйку заведения, и, договорившись о комнате для меня, стал расспрашивать её о человеке, с которого этот портрет был написан. Тётушка Гвинкль, румяная, дебелая, в крахмальном фартуке поверх весёленького голубого платья и чепце, не обманула моих ожиданий — послав поварёнка за нашим заказом (обещанные мастером Валу запечённые дорадо с картошкой