Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак

— А за что же вы здесь? — спрашиваю я. Вопрос явно неудачный — надо было спросить: «что вам шьют» (инкриминируют)?

Какое же ёмкое это слово «шьют»! Пришивают дело, шьют дело. Можно ли лучше сказать? Ведь не было его в тюремном лексиконе раньше! Появилось оно сейчас, когда крылатая фраза «был бы человек, а дело найдётся» стала руководящим началом следственных органов. Вот и начали «шить».

— Да за то же, что и вы! Вижу, что не верите! Ничего, скоро поверите! Я на воле работал председателем ОЗЭТ, член партии с 1915 года, но вот по убеждению… нет, это не то слово, по утверждению следователя, я — «шпион в пользу Англии». Теперь доказываю, что я не верблюд, а убедительных доказательств не хватает. Следователь, конечно, ни одному моему слову не верит. Так вот и хожу в верблюдах уже свыше года.

…Наша камера в царское время была рассчитана на двадцать четыре человека, а сейчас в ней сто восемьдесят два. Староста не соврал при встрече, в чём я убедился на следующее утро при раздаче хлеба. Да, действительно, по списку на хлеб я был под номером 182. Вот поэтому «новую жизнь» пришлось начинать у «параши».

Из такой же камеры Февральская революция освободила старую большевичку, сестру жены Машу Черняк, но она здесь была ДВЕНАДЦАТОЙ! Железные койки стояли с тюфяками, с одеялами, и окно было без «намордника», «ведь оно выходило во двор, не от кого было нас прятать», — говорила она.

Наверное, такое положение, вспоминая её рассказ о «Бутырках», объяснялось тем, что тюрьма тогда была не следственной, а стационарной. Однако дальнейшая жизнь в заключении показала, что и в данном случае обращение к логике было безосновательным — и те, и другие в 1937-м году были с «намордниками».

Хорошенько оглядевшись, убедился, что очутился в привилегированном положении — всё же на нарах, а добрая половина живёт под нарами и даже, как узнал позднее, предпочитает свои места в «партере» нашему «бельэтажу». В преимуществах «партера» я убедился в первую же ночь. Действительно, под нарами жизнь куда вольготнее, чем на нарах. Там гораздо свободнее, на одного человека приходится до восьмидесяти сантиметров пола в ширину (вдвое больше, чем наверху), переворачиваться ночью по мере необходимости и индивидуальным потребностям, не ожидая команды и не беспокоя соседей, как это делается над ними. Внизу несколько прохладнее и исключено неприятное прикосновение мокрых тел друг к другу, а самое, пожалуй, главное — ты скрыт от наблюдательного взгляда глаза надзирателя через «волчок». Под нарами и в самодельные шашки и шахматы, искусно сделанные из хлебного мякиша, можно сыграть, и почитать обрывок газеты, бог весть откуда попавший в камеру, и даже можно побриться «бритвой», сделанной из гвоздя, ловко поднятого во время прогулки. А мастера этого искусства, как я узнал позже, находились всегда.

С первого же дня убеждаюсь в целесообразности и абсолютной необходимости часа отдыха. «Отдыхать» есть от чего. Переполненная камера не даёт человеку ни на минуту остаться одному, самому с собой, со своими мыслями, переживаниями. Ругань, истерический смех, плач, галдёж, пение, больше похожее на рыдания и рыдания, похожие на смех, непрерывная толкотня, мешают человеку забыться, хоть немного отдохнуть от непосильной нагрузки, обрушившейся на его голову. Камерная жизнь с её непрерывным шумом, гамом и вознёй, спорами по любому поводу и совсем без оного, бесцельное и непрерывное передвижение из одного угла в другой, картёжная игра на щелчки, игра в жучок, сопровождаемая хлопаньем, криками, хохотом и изощрённой бранью — действуют на психику и сопротивляемость организма. Человек постепенно тупеет, наглеет, звереет, забывает, что он человек.

Знакомлюсь со своими ближайшими соседями. Рядом чёрный, как ворон, с блестящими глазами, с тихим мечтательным голосом — Борун. Оказывается, он брат бывшей студентки МВТУ, с которой до 1929-го года я учился на механическом факультете.

Борун, работая в районном комитете партии в Подмосковье, не сдал органам НКВД свой пистолет. Этим он не выполнил решение о сдаче оружия всеми членами партии, последовавшего после убийства в Ленинграде в 1934-м году С.М. Кирова. Борун считал, что именное оружие, которое он получил в годы Гражданской войны из рук своего командира, принадлежит ему, а не корзине, в которую небрежно бросали чиновники НКВД тысячи пистолетов различных систем и калибров, выдавая при этом справку о сдаче оружия. «Незаконное хранение оружия» привело к тому, что сейчас ему инкриминируют подготовку вооружённого восстания и террористического акта против вождя революции И.В. Сталина. Невозможность у этого «террориста» разоблачения лиц, «помогавших ему или руководивших им» в этом «чудовищном преступлении», задерживают его под следствием. Однако он всё же надеется, что конец будет благоприятным, что остались считанные дни до суда, где ему вынесут приговор за «незаконное хранение оружия». Наказания ожидает небольшого, а с учётом нахождения под следствием, полагает в скором времени встретиться с сестрой и своей семьёй. К концу моего следствия он эту надежду утерял, а через два года мы с ним встретились в Норильских лагерях, на постройке большого металлургического завода. Решением Особого Совещания он получил восемь лет строгой изоляции по статье 58-8 (террор). А пока что мы лежим вплотную друг к другу и он посвящает меня в методы и формы современного ведения следствия. Я мало ещё чему верю и только слушаю, не задавая вопросов и не противореча плавной его речи.

— Следователь не нашёл против меня ни одного доказательства, подтверждающего какую-либо причастность к подготовке воображаемого им вооружённого восстания или террористического акта, потому что этого не было, да и не могло быть. Полагаю, что мой следователь руководствуется в своей работе отнюдь не фактами, устанавливающими истину, а исключительно личными предположениями, основанными на его богатой и одновременно примитивной фантазии и на убеждении собственной непогрешимости и полной достаточности предположений, чтобы требовать от меня нужных ему признаний. Отправным пунктом его следствия является пистолет (вещественное доказательство). Не может быть, чтобы пистолет хранился мною как реликвия, память о боях с белыми, память о пролитой крови, помять о том, как тонул в холодной, солёной воде Сиваша под Перекопом. Я немного старше вас, а поэтому имею моральное право разъяснить вам кое-какие понятия, которые стали в последнее время, к большому сожалению, нормами нашей жизни.

Эти нормы не декларируются и широким кругам населения не известны. А смысл их в том, что сейчас достаточно одного заявления, от кого бы оно не исходило, даже анонимного, ничего не доказывающего, чтобы человека