Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Трудно назвать сейчас общую цифру людей, прошедших через их руки, об этом скажут историки, но можно со всей ответственностью утверждать: они — эти цифры — настолько велики, что затмевают своей грандиозностью всё, что может представить себе нормальный человек.
Старейшим чекистом Мартыном Яновичем Лацисом было подсчитано, что со дня организации ЧК и до начала 1920-го года, то есть в течение почти двух лет, ею было арестовано 28 тысяч человек по всей Советской России. И это в годы, когда шла Гражданская война, когда в стране полыхали кулацкие и дезертирские восстания, когда контрреволюционные заговорщики организовывали и совершали покушения на вождей революции, убивали, вешали, зарывали живыми в землю коммунистов, красноармейцев, советских работников и комсомольцев.
Всем известно, что органы ЧК того времени нерушимо и самоотверженно стояли на страже интересов революции, беззаветно и преданно боролись с бесчисленными врагами молодой страны Советов. И, несмотря на такое исключительно тяжёлое и тревожное время, несмотря на невероятную, просто нечеловеческую нагрузку, находили время и силы для объективного установления виновности арестованного. Почти половина арестованных, а точнее, 54 тысячи были освобождены из-под стражи за незначительностью преступления.
* * *
Но я не слышал, ни в 1937-м году, ни много позже, да даже и теперь, когда пишу эти строки, хотя бы единственного случая выхода подследственного из тюрьмы по представлению следователя из-за недостаточности улик. Я также не слышал о привлечении к судебной ответственности лжесвидетелей, клеветников, доносчиков и людей, создававших «липовые» дела. Этого, к сожалению, не было.
* * *
Методы и приёмы следствия были внешне различными, но объединяющим оставались цинизм, садизм, крайняя тупость, трусость и злоба. Всё сводилось к моральному или физическому, а в большинстве случаев, к тому и другому принуждению человека. Конечный результат во всех случаях был один — виновен. Оставалось только сформулировать — в чём виновен. Надо быть объективным — в решении последней задачи следователи несколько расходились. Последнее зависело от большей или меньшей природной тупости и внутренней подлости, но во всех случаях заключённый был виновен как «враг народа».
Вызов к следователю, как правило, в особенности первый и несколько последующих, происходил после полуночи.
Когда в камерах после нескончаемо длинного дня прекращался назойливый, многоголосый, надоедливый до боли в висках шум (не случайно наша камера приняла решение о часе отдыха), когда камера, наконец, погружалась в чуткий, напряжённый сон, когда вздохи, стоны, невнятное бормотание, мучительные вскрикивания и всхлипывания, заглушаемые днём общим шумом, тяжёлым грузом, как многотонный камень наваливались на душу ещё не уснувших — открывалась, почему-то всегда с визгом, лязгом и грохотом, дверь. В ней появлялся надзиратель, за спиной которого стоял разводящий. Надзиратель плотно прикрывал за собою дверь и после этого полным голосом, как поп с амвона, провозглашал:
— Вни-ма-ние! Отвечай, кто есть тута на букву «лы»!
Успокоившаяся было камера просыпалась. Из разных углов слышатся фамилии на букву «л» — Леонов, Лебедев, Логвинов, Лукин.
Среди откликающихся не оказывается того, за кем пришёл надзиратель. Называются ещё и ещё фамилии, а необходимой всё нет и нет. Надзиратель явно теряет терпение, нервничает и, не выдержав, нарушая инструкцию, спрашивает, есть ли Алексеев. Оказывается, Алексеев тоже на букву «лы», так как он произносит его фамилию «Ляксеев». Поди-ка, догадайся! Взрыв хохота сотрясает стены камеры, заглушая слова надзирателя.
Поэтому, как правило, вызовы длятся очень долго. Называются десятки фамилий, уже из озорства, на разные буквы алфавита. Надзиратель, так и не поняв своей ошибки и причины смеха, силился перекричать камеру:
— Требуют Ляксеева Петра Степановича! Что же ты не обзываешься? Выходи на коридор, да живо! Рубаху не надевай! А вы спите, чего развеселились, кляп вам в рот!
Значит, вызывают не на Лубянку и не в Лефортово. Когда вызывают туда — заставляют одеться.
Вызвали, наконец, и меня. Опять бесконечные коридоры и переходы, как и в первый день, с ковровыми дорожками, чтобы глушить шаги; не для спокойствия заключённых, отнюдь нет, а для возможности надзирателю бесшумно подойти к двери, открыть волчок и поймать какого-нибудь простачка — с иголкой, готовящего мешочек из рубахи для этапа, или играющих в самодельные шашки.
Между четвёртым и пятым этажами прошли через проём в стене в длинный, ярко освещённый коридор следственного корпуса. Здесь намного чище. Стены выкрашены в светлые тона масляной краской. Во всю ширину коридора — ковровая дорожка без пятен и проплешин. Направо и налево — обыкновенные двери без висячих замков, «кормушек» и «волчков». Некоторые двери обиты чёрным дерматином.
Конвоир подводит к одной из дверей, стучит в неё ключом.
Услышав окрик «Входи!», открывает дверь, подталкивает меня, подходит к следователю с листом. Следователь расписывается на нём и подаёт разводящему свой журнал, в котором отмечается час привода подследственного. Расписавшись, разводящий поворачивается и, чётко отбивая кирзовыми сапогами шаг, удаляется.
Входя в кабинет следователя, невольно подумал, что эти двери уже многие годы изо дня в день, из ночи в ночь, так же бесшумно, как и сейчас, открывались, чтобы пропустить к следователю в своё время белогвардейских офицеров, эсэров, бросавших бомбы в Гнездниковском переулке и стрелявших в Ленина; наверное, перед Савинковым и генералом Красновым, потом перед членами Промпартии и их вдохновителем-профессором МВТУ Рамзиным, очевидно, несколько позже, перед Тухачевским и Егоровым, Якиром и Аронштамом; может быть, перед Рыковым и Бухариным, а теперь и для меня, Тодорского А.И., Черняк М.И., Горбунова П.И., Рокоссовского К.К., Туполева А.Н. Да, мало ли ещё перед кем?! Не исключено, что и перед их женами и детьми.
Пока происходит процедура чисто учётного и отчётного порядка, успеваю осмотреться. В дальнем углу большого кабинета стоит канцелярский двухтумбовый стол с телефонами и какими-то кнопками на его торцевой стенке. В самом углу, прямо на полу, несгораемый шкаф. В простенке между двух окон — географические карты европейской и азиатской части СССР. На столе массивный чернильный прибор. Несколько позже громоздкие приборы со столов убрали, убрали и из этого кабинета, заменив более лёгкими. Это было вызвано участившимися случаями, когда отдельные предметы прибора оказывались в руках измученного, доведённого до отчаяния и исступления подследственного. А уже из рук истязуемого летели в голову следователя.
Под столом электрическая печка — надо полагать, что зимой в кабинете не так уж жарко.
У входной двери слева стоит привинченный к полу стул на одной ножке, как в канцеляриях и перед роялем, но с не вертящимся сидением.