Дневник священника. Мысли и записки - Константин Владимирович Пархоменко

оборот листочка с моими объяснениями; всем, у кого стояло «нб», автоматически снизили поведение на балл.

Помощник меня выслушал. Задал несколько уточняющих вопросов, записал в блокнот.

Во время нашего разговора мимо прошел наш правдолюбец Андрей. Увидев меня, разговаривающего с помощником, он сделал кое-какие выводы, замедлил шаг и, поравнявшись с нами, выразительно хмыкнул.

Когда через две минуты Андрей возвращался, мы все еще с помощником Инспектора разговаривали.

Когда я зашел в комнату, там стояла звенящая тишина. Андрей уже рассказал о своем открытии. Я, по его словам, как потом мне передавали его рассказ, побежал сразу же докладывать помощнику о расследовании, которое было предпринято в комнате.

Я прошел к своей кровати и лег. Все лежали и сосредоточенно сопели. Вдруг Андрей вскочил и, задрожав всем телом, схватил подушку:

– Бей гада!

Я его оттолкнул. Никто за Андреем не последовал, и он, что-то поворчав, через некоторое время заснул.

Наши с ним отношения испортились вконец. Андрей не разговаривал со мною, не реагировал на мои слова, объявил самый натуральный бойкот. Моя вина для него была совершенно очевидна. Другие ребята не придали его рассказу никакого значения, хотя все-таки со мной были осторожны.

Прошла неделя или чуть больше. Наступил вечер Прощеного воскресенья накануне Великого поста. В храме была умилительная служба. Андрей на службу не пошел принципиально. Он был готов, чтобы его обнаружили в комнате, готов был на снижение поведения, но «идти лицемерить» он отказался. Мотивировал Андрей это тем, что все будут целоваться: ненавистная инспекция, стукачи с «нормальными пацанами». Он «в этом шоу» участвовать не хотел. Господь смилостивился над Андреем, и его в комнате не обнаружили. Вообще в тот вечер почему-то по комнатам не ходили (а так все время проверяли – на службе ли мы). Может быть, Инспекция решила хоть в вечер Прощеного воскресенья побыть доброй?..

И вот богослужение закончилось. Мы нацеловались друг с другом, простили все обиды, примирились. Дышалось легко. Из храма мы пошли на ужин, а потом поднимаемся в свои комнаты. Захожу. Подогнув под себя ноги, на кровати сидит Андрей и читает книжку.

Я думаю, что у него мне тоже надо попросить прощения, нехорошо как-то получается – вступать в Пост непримиренными.

Делаю земной поклон и говорю:

– Андрей, прости меня Христа ради, чем обидел.

Это была последняя капля. Смотрю: он поднял голову, а глаза горят. Лицо бледное, закусил губу и мелко дрожит. И вдруг с криком «НЕНАВИЖУ!» прыжком с кровати бросается на меня.

Схватились, упали на пол.

Слышу, Мариан крикнул кому-то:

– Держи дверь.

Это для того, чтобы никто не зашел и нас не увидел, – тогда вылетели бы из Семинарии мы оба мгновенно.

…За ним была армия и возраст – 21, к моим 17 счастливым дополнением были разряды в восточных единоборствах. Натиск был сокрушительным, но я провел несколько приемов, которых Андрей не ожидал. Через две минуты все было кончено. Андрей лежал на полу, а его рука захвачена и вывернута. Я медленно дожимал руку, ожидая, когда он попросит пощады. Он хрипел от злости и боли и был готов умереть, но не был готов просить пощады.

А я боялся отпустить, потому что он был непредсказуем. Мог опять кинуться на меня.

Ребята окружили нас и расцепили. Андрей, глотая слезы, кинулся из комнаты.

Мариан, всегда лаконичный и однозначный в своих богословских заключениях, сказал:

– Дывись: не пошел на службу, вот бис в него и вошел.

…Потом мы с Андреем подружились. Он стал одним из самых близких моих друзей. Мариан сейчас священник на Украине, Андрей был протодиаконом в Таллине. Потом он диаконское служение оставил и сейчас работает там же психологом. А жена его стала крестной нашей дочери Ульяны.

Да, а к вопросу о стукаче. Оказалось, что как раз в нашей комнате стукача не было. Нас подслушивал студент второго курса, троечник и нарушитель, живший за стенкой. В одном месте стена была фанерная, и он как-то приспособился слушать, о чем мы говорим и что затеваем. А потом бежал и докладывал начальству. Таким образом он хотел удержаться в Семинарии. И ведь удержался…

Куда катимся?..

Каждый вечер в семинарском храме совершается общая вечерняя молитва. В храме совершенно темно, лишь поблескивают лампады и свечи. В эти полчаса молитвы ты можешь высказать Богу все, что наболело. Можно поплакать, погрустить по дому, по родным. Твоих слез в темноте никто не увидит. А потом выходишь из храма – и опять на людях, опять нет возможности уединиться.

Послушав чтеца, читающего вечерние молитвы по молитвослову (какие обычно мы с вами читаем), все опускаются на колени и поют молитвы, обращенные к Божией Матери, к святым.

В конце утренней и вечерней молитв кто-то из семинаристов произносит проповедь. Вечером, особенно если зима, проповедник вещает в темноте. То, что в темноте, даже лучше, считается, что таковым повезло. Многие конфузятся и пугаются наполненного ироничными бурсаками храма, поэтому рады, что ни они никого не видят, ни их никто не видит.

И для семинаристов, стоящих в храме, это развлечение.

– Ну, посмотрим, чего ты нам такое скажешь… – хмыкают студенты Академии, когда робкий семинарист говорит первую или вторую в своей жизни проповедь.

Если проповедник затягивает (говорит больше 4–5 минут), то тут, то там начинают вызывающе кашлять: заканчивай, дескать, хватит на сегодня.

Проповеди записываются и потом разбираются с преподавателем гомилетики (это такая наука об искусстве проповеди).

Эта история произошла, когда я был на 3-м курсе Семинарии.

Был зимний вечер. Днем 4-й курс Академии – для нас, семинаристов, недосягаемая высота – досрочно сдал сложный экзамен. Ну и на радостях прямо в аудитории устроили праздник.

Законы для всех общие, но на поведение 3-го и 4-го курсов Академии Инспекция смотрит лояльней: они столько претерпели, что можно им позволить больше, чем другим.

И вот академисты празднуют. Выпили, конечно.

А тут колокол на вечернюю молитву. А не пойти нельзя – это уже карается даже для академистов. Ладно, отложили тарелки и решили устроить молитвенный перерыв.

Пришли, встали сзади и начали кашлять и балаганить. Идет молитва. Всем, кто в храме, очень неприятно то, что происходит, но делать замечание брату – значит выставить себя святошей, что тоже не очень-то говорит в твою пользу. А академисту 4-го курса и вовсе замечание делать невозможно. Субординация не позволяет.

Ладно, потерпели. Чтец закончил читать молитвы, и все опустились на колени и запели. А академисты не унимаются, начинают гнать молитву, поют