Белый, белый день... - Александр Мишарин

Ольга имела два тяжелых, со слезами, разговора с матерью. Старуха Чернышевич якобы прокляла ее и предсказала, что та плохо кончит…

Если вспоминать судьбу Ольги, то она не плохо, а никак… ее закончила! Она не поняла, что Немирович в том большом мире тот же маршал. А может, и поболее… И как человек избалованный, холодный и непредсказуемый, после встречи с мужем-генералом он понял, что место уже занято. Что его просто используют. Юная генеральша хочет иметь всё – громкое имя примадонны, мужа – чеховского Дымова в генеральском ранге. И еще… От его зорких глаз не ускользнули почти вызывающие реакции больших людей. Как человек опытный и осторожный, он понял, что, став женой наркома – или еще выше, – Оленька рано или поздно станет ему врагом. И Владимир Иванович просто смахнул эту фигуру с шахматной доски.

Она была переведена в консерваторскую студию – к начинающим щенкам с драными носками и редко мытыми гривами до плеч, с легкостью отношений и дурацким самомнением, что всемирная слава вот она – рядом…

Немирович-Данченко забыл об Ольге, наверно, на второй вечер после их объяснения. Рассказал еще дома, за ужином, своей жене и паре ее приятельниц, какие редкие красавицы появляются в России. И как жизнь бывает особо безжалостна к ним. Даже погрустил, вытер крахмальной салфеткой край абсолютно сухих глаз.

А Оленька? Она боготворила и ненавидела его всю жизнь. Конечно, никакой карьеры у нее не получилось. Она ушла из семьи, выскочила замуж за экспансивного и небездарного итальянского студента, композитора. Он звал ее на свою родину – только в Италии могут оценить ее красоту и талант. Но отъезд все откладывался и откладывался… То предвоенное время, то Муссолини… Потом страшная война, дальше нищета послевоенной Италии…

А в шестидесятые уже и жизнь прошла. Антонио стал процветающим композитором – нашел-таки свою нишу! – писал и ставил детские оперы. В Москве, в провинции, в странах народной демократии. Только не в Италии. Туда ему почему-то, несмотря на бесконечную чехарду с правительствами и одновременно колоссальный экономический рост, не давали визу.

Зато в России он был увенчан почти всеми возможными почетными званиями и премиями, зимой носил бобровые, боярские уборы. Хотя по-прежнему отличался и живостью, и темпераментом. Как-то, увидев в Столешниковом переулке Ольгу Николаевну, с которой давным-давно разошелся, спросил:

– Оленька! Ну почему ты ушла от меня? Мы же с тобой так чудесно жили!

– Ты же изменял мне! – искренне возмутилась Оля.

– Ну и ты бы мне изменяла! – так же искренне развел руками Антонио. – Разве в жизни это что-то решает?

Оля только отвернулась – конечно нет. Она была замужем четыре раза. Кавголов, Антонио… Потом Широков, ее гармонист, с которым она в составе фронтовой бригады три года бегала от смерти и от самой себя. Но жизнь нагнала – их самолет был сбит, и Широков умер на ее руках – большой, добрый, простой… Никогда и ни о чем ее не спрашивавший, хороший русский мужик.

Давно умерла старуха Чернышевич, так и не простившая дочь, еще раньше не стало брата Анджея…

Шесть месяцев она провалялась по госпиталям, кости срослись. Да только голос почти пропал и перестали виться знаменитые дерзкие воланы ее пепельных, а теперь рано поседевших волос.

Она пыталась учить пению на частной основе, но фининспекторы… Да и своего инструмента не было! Пришлось договариваться со старым товарищем еще по консерваторской студии – с Лазаревичем. Он жил с любимой тиранкой-матерью и всю жизнь был холостяком. Оля знала, что ему больше нравятся таланты его же пола. Будучи прекрасным и известным в Москве концертмейстером-вокалистом, он мог позволить себе жить, как хотел. Но какой-то лучшей, сентиментальной частью души был издавна привязан к Оленьке. Поэтому в определенный… в очень определенный день и час (в этот час стало известно, что умер народный и великий… бессмертный основатель… гений русского и мирового театра Немирович-Данченко) он сделал официальное предложение Ольге Николаевне Широковой. И его предложение было принято…

В том году очень болел Павел Илларионович… И сердце, и тиф где-то в командировках подцепил – температура за сорок… Ну и давление, конечно…

В больнице в палату к безнадежным положили.

«А я креплюсь! – думал Павел Илларионович. – Чувствую, что не в этот раз косая меня скосит! Нельзя – семья без кола без двора останется».

Годы-то были лютые! Племянника Ростика, которого усыновили после ареста Аниной сестры Марии и ее мужа, в детский дом пришлось бы отдать!..

Умерла и вторая Анина сестра Клавдия – совсем молодой – сорока не было. А бывший ее муж, Иннокентий Михайлович, Кеша, пил горькую, оставшись один.

Даже Аня не могла с ним справиться! Но не бросала, ездила к нему в Бирюлево, в опустевший дом… Даже с бутылочкой ездила! Сама в жизни не пила. Ездила разогнать его «компашку», посидеть с пьяным. Все его слезы-слюни подтереть! Это она умела, никаким женским трудом не побрезгует… Слава богу, что Кеша, мужик подковыристый и ехидный, ценил ее заботу. Ведь кто он ей был? Ну умерла сестра. Выкарабкивайся сам! В беде почти все жили…

Так и металась Анна Георгиевна между домом, где Павлик с Ростиком, Кешей… и, конечно, два раза в день больница с отдающим концы Павлом Илларионовичем.

Как-то раз, видя, что он уже не в силах удержаться на самом последнем краю, Анна Георгиевна сказала мужу:

– Хотела к тебе Ольга Николаевна зайти…

«Осторожно так спрашивает, а я-то понимаю, что переступила через гордыню, через ревность, сама нашла Оленьку!»

– Что – попрощаться решила? Грехи чтобы я ей отпустил? – зло и неутешно спросил Павел Илларионович. – Когда в силе и власти был, тогда не нужен оказался. А сейчас зачем?!

«В общем, дня через два открывается дверь палаты. И она, Ольга. Ну там апельсины, соки, яблоки… Где только нашла? На какие деньги?! Но все это я вроде и не почувствовал. Не заметил! А вот когда наклонилась она ко мне и поцеловала… Да не раз! И не два…

– Паша! Пашенька! Родной!

И голос ее! И запах… и руки какие-то летящие, ласковые…

Не хочу реветь, а слезы сами катятся. Как я мог отпустить такую женщину?

Сам еще пытаюсь присесть повыше на подушке, чтобы совсем умирающей каракатицей не выглядеть.

– Ты лежи! Лежи, как тебе удобно! – улыбается Ольга, а сама довольна, что не сдался я. Такой же, как был… – Ах, какой ты бравый генерал всегда был! – будто услыхала мои мысли Оленька. – Спина всегда прямая, в струнку! Ремень на последнюю дырочку затянут. Все как влитое… А руки были!.. Ах, какие у тебя всегда красивые руки были! Какие пальцы! Ты их раз по двадцать в день мыл…

– Комплекс Пилата! – Я попытался улыбнуться.

– И сейчас такие же…

Она взяла мои руки в свои. Они показались мне такими сильными.

– Смотри! Ногти почти сияют. Это хороший признак! К выздоровлению…