Там, где цветет полынь - Олли Вингет

– Но я же твоя дочь… – Уля растерянно потянулась к ней, но мать отпрянула от нее, как от чумной.

– Ты уже совершеннолетняя. Я ничего тебе не должна. Собирай вещи, я дам тебе немного денег на первое время. И уезжай.

– Мам…

– Нет, теперь у меня только один ребенок. И он умер. По твоей вине. – Мама прочистила горло, взяла в руки стопку наволочек и, аккуратно обойдя Улю, шагнула к двери. – Постарайся уйти до того, как вернется Алексей. Я не хочу, чтобы он все это видел.

Четыре следующих дня Уля проплакала в комнате Вилки. Та ходила вокруг нее на цыпочках, постоянно подогревая чай в пузатом прозрачном чайнике.

– Да она совсем свихнулась… – повторяла подруга, неодобрительно посматривая на стенку, за которой больше не жила Ульяна.

– Она права, – упрямо отвечала та. – Я виновата в его смерти… и теперь просто не имею права жить с ними.

– Но она же твоя мать! – негодующее вскидывала руки тетя Таня, не представляющая даже, как это – выгнать Вилку из дома.

Уля только кивала, просматривая объявления о сдаче комнат. На пятый день маленький уголок в дальнем Подмосковье нашелся. Мама Вилки отвезла ее сама, помогла затащить сумку с вещами и долго топталась на пороге.

– Ульяночка, мама остынет и побежит тебя искать. От горя у людей часто ум за разум заходит… – В добрых глазах тети Тани стояли слезы. – Дай я тебя обниму… Ты сразу нам звони, если что.

Когда Уля закрыла дверь и принялась разбирать сумку, в той оказалась целая кастрюлька домашних котлет и смятая пятитысячная купюра. Она и сама думала, что обязательно позвонит подруге, как только обоснуется на новом месте. Но потом это опять случилось – в грузном мужичке, прижатом к ней в лифте, она разглядела инфаркт, снежной зимой, прямо на темной, вечерней улочке, и полынь широким потоком хлынула в тесную кабинку.

И тогда Уля поняла, что увиденный за секунду до своего появления грузовик не был странной реакцией сознания на стресс. А значит, в добрых глазах пухленькой тети Тани, да и в смешливых глазках Вилки тоже может вдруг качнуться мир, пахнущий травяной горечью, и появится знание того, с чем Уля не сумеет сжиться.

Длинный гудок оглушительно раздался в трубке, которую Ульяна прижимала к щеке. Она тут же представила, как недовольно вибрирует маленькая розовая раскладушка в маминой сумке. Как изящная женская рука долго копается в пахнущих духами тканевых закутках, а потом находит гладкий пластик и вытаскивает его наружу.

Как между тонкими мамиными бровями в секунду появляется складка, а взгляд холодеет.

– Да. – Знакомый чуть хрипловатый голос заставил Улю подавиться заготовленными словами.

– Мам… привет, – просипела она, стискивая трубку во влажной ладони.

– Что ты хотела?

– Ничего. Просто услышать тебя. – Тишина, чуть разбавленная телефонными шумами, заполнила линию. – Как дела?

– Я не могу сейчас разговаривать, Ульяна. Если ты звонишь просто так, то мне пора.

Три коротких гудка закончили бессмысленную попытку облегчить душу. Уля посидела еще немного на грязном полу подъезда, всхлипывая и жмурясь. Мимо прошел незнакомый мужик, от него пахло грязными носками и прокисшим пивом.

– Наркоманы чертовы! – ругнулся он, поднимаясь по лестнице.

Ульяна дождалась, пока хлопнет дверь, и встала. Голова противно шумела, в носу свербело. Желудок постанывал от голода. Нужно было выйти на улицу, добрести до подвального магазинчика и купить чего-нибудь съестного.

Но Уля добралась до своего этажа, покопалась ключом в замке и шагнула через порог. В это время суток общий коридор обычно тонул в сонной темноте. Только дверь в кухню могла скрывать за собой признаки капустной жизни Натальи. Семейство же блондинистой Оксаны запиралось у себя – накормленное, отмытое, готовое к вечерним скандалам.

Но свет в прихожей сиял, по коридорчику сновали и топали, о чем-то нервно переговариваясь. Уля огляделась. Тяжелый шкаф, обычно прислоненный к стенке и забитый пыльным барахлом, оказался выдвинутым на середину. Толстые руки Оксаны в спешке вытаскивали из него тюки одеял, заношенных свитеров и коробок с обувью.

– Вселяется тут какой-то, – прошипела она, поглядывая на Улю через плечо. – Хозяин расшумелся, что я дверь приперла шкафом. А куда мне вещи девать? – И снова принялась копаться в пыльных залежах, сыпля отборной руганью, не замечая, что у ног ее возится Данила.

Ничего не ответив, Уля проскользнула в свою комнату. Там было тихо и темно. Ей хотелось рухнуть на кровать не раздеваясь и уснуть так крепко, чтобы завтрашний день никогда не наступил. Но живот предательски крутило. Ульяна скинула куртку, сменила промокшие ботинки на тапочки и вышла в коридор.

Оксана уже стащила барахло в одну большую кучу и теперь ворошила ее, брезгливо морща мясистый нос. На кухне кто-то методично шумно ворочал ложкой в кастрюле. Яркий свет дешевой лампочки без плафона вгрызался в мозг, рождая в висках пронзительную, как сверло, боль.

Уля стиснула зубы, распахнула холодильник – на ее полке лежали заветренный кусок сыра и пара кусков хлеба в прозрачном пакетике. Вытащив их наружу, она подошла к плите и поставила чайник. Безразличная ко всему Наталья продолжала стучать ложкой по дну кастрюли. На широких плечах небрежно висела тяжелая бурая шаль, бахрома на которой покачивалась в унисон каждому движению. Это зрелище усыпляло.

Уля с трудом оторвала взгляд от Натальи и перевела его на весело пляшущий огонек газа под чайником. Большая чашка крепкого чая с двумя ложками сахара, которые Ульяна планировала стащить из вазочки на столе Оксаны, казалась ей настоящим спасением. Возможностью дожить до утра. И начать новый день так, словно сегодня ничего не произошло.

Наталья вдруг замерла, вздрогнула всем телом, бросила ложку на стол и выскочила в коридор. Ее гулкие шаги раздались за стеной, она вошла к себе и захлопнула дверь. Уля пожала плечами – внезапные приступы активности, сменяющей заторможенность ритмичных движений, наверное, имели длинное название диагноза на латыни. Но это была просто Наталья. Ничего нового.

Чайник все не закипал. Ульяна повела носом, вдыхая плотный, жаркий аромат варева в оставленной кастрюльке. Запах манил, прогоняя горечь полыни, согревая даже на расстоянии. Заметит ли припадочная соседка, если супа станет чуть меньше? Уля знала точный ответ, потому вытащила из кружки пакетик с чайной пылью, схватила брошенную ложку и склонилась над кастрюлькой.

Внутри плескался жирный бульон. Он отливал золотом, расходился кругами и пах так отчаянно вкусно, что кружилась голова. По его наваристой глади плавали тонкие веточки укропа. В уши ударил хриплый плач Алексея и шепот мамы, доносящийся из осиротелой спальни Никитки.

Улю замутило. Странный, болезненный хохот почти сорвался с губ. Она прижала ладонь ко рту, заталкивая его обратно, и вдруг подумала, что вот сейчас все закончится. Все эти годы, проведенные в тесных и затхлых комнатах, с мрачными, опасными соседями, вечным голодом и промокшими ногами. С одиночеством, смыкающим на горле хватку. С невозможностью смотреть в глаза прохожим, с постоянным страхом за себя, с ужасом перед собой. С этой чертовой полынью. Все завершится на облезлой кухне, где так вкусно пахнет бульоном, сваренным чужой рукой. И Уля просто сойдет с ума, разглядывая плавающие в сытном вареве веточки укропа.