Зубы настежь - Юрий Никитин

Второй отшатнулся от удара, глаза его налились кровью как улося весной, он утробно взревел, и, если бы третий не удержал стол, опрокинулбы на слониста. Я сжался в комок, дрались люто, свирепо, кровь брызгала алымиструями, слышались чавкающие удары, буханье, треск костей, а потом как-то разомостановились, люто глядя друг на друга все еще бешеными глазами. Один сказалсдавленным от ярости голосом:

– Впрочем... переход на личности – это не самыйподходящий аргумент...

Кровь перестала хлестать из перебитого носа, толькосрывалась с подбородка багровыми тягучими каплями, а волосы на груди сталирыжими от крови. Второй облизал окровавленные костяшки пальцев, там свисаликрасные лохмотья сорванной кожи размером с крылья летучей мыши:

– Согласен... Прошу меня простить, это я начал...

Ссадины мгновенно исчезли под натиском молодой розовой кожи.У его противника распухший нос с торчащими наружу окровавленными хрящами принялблагородный греческий вид, а пятна крови бесследно испарились.

– Нет-нет, – возразил первый, его грудь тяжеловздымалась, – вы только ответили, это я допустил недостойный выпад!

Порванный плащ... уже целый, красиво ниспадал с его плеч, наней появились и заблестели золотые пуговицы, явно оборванные еще в прошлыхдискуссиях о Высоком.

– В ответ на мое... – покачал головой второйфилософ, – не совсем корректное замечание... Прошу меня простить ипозвольте мне самому налить вам...

– Что вы, что вы, да как можно! Позвольте лучше я!

– Позвольте вам не позволить...

Третий откинулся на спинку кресла и насмешливо наблюдал какрыжий и второй, какого-то кенгурячьего оттенка, с поклонами наливают друг другув кубки, из которых пристало бы поить коней, а не философов. Впрочем,странствующие могут пить как верблюды про запас. От их столика теперь неслосвежим воздухом, как бывает после короткой летней грозы, а оба философавыглядели поздоровевшими и посвежевшими.

Витим горестно вздохнул:

– Все бы споры так разрешались!

– Магия? – спросил я тихонько

– Да, – ответил он так же тихо. – Самаявысокая магия суметь сказать: простите, я был не прав!

Большеног проговорил тоскливо:

– Да, это заклятие сразу обезоруживает противника илечит раны... Но как немногие могут выговорить...

В углу рассвирепевший молодой мужик разбойничьего видаприжал к стене другого и яростно лупил. Я слышал только глухие удары.Извиваемый что-то вопил, что и он тоже, что его не так поняли, что он из своих,только немножко другой.

Витим, уловив мой взгляд, буркнул равнодушно:

– Да это тот... ну, который ненавидит, лупит чересчурхороброго... Не отвлекайся, не отвлекайся! Так, говоришь, звали на королевскуюслужбу?

Я насторожился:

– Разве я такое говорил?

Бородач отмахнулся:

– Нет, но это же понятно. Посмотри на себя! Тебе всамый раз стать во главе королевских войск. Будешь мечом и щитом от натискаварварских орд. Потом, понятно, переворот, ты режешь местного короля в постеликак барана, берешь власть в свои руки.

Я поморщился:

– Почему так?

– А так всегда делается, – объяснил он. –Думаешь, местный король родился здесь? Нет, он однажды въехал в ворота этогограда на большом белом жеребце. За его плечами была рукоять длинного двуручногомеча, на луке седла с одной стороны свисал мощный составной лук, колчан сострелами и тула в запасными тетивами и наконечниками, а с другой – боевойтопор, пара дротиков и швыряльные ножи...

Кто-то похлопал меня по колену. Я скосил глаза вниз, новместо страшной рожи гнома наткнулся на совсем жуткую морду огромной рыжейсобаки с печально повисшими ушами. Она неотрывно смотрела на кость с остаткамимяса в моей руке, потом с усилием перевела тяжелый как двухпудовую гирю взор наменя. Ее толстая когтистая лапа поднялась, снова похлопала по колену.

– Ах да, – спохватился я. – заплати налоги испи спокойно... Держи!

Она схватила кость, та сразу хрустнула и брызнула в мощныхчелюстях. Глаза собаки чуть потеплели, она даже вильнула толстым как обрезокколбасы обрубком хвоста и умчалась, подсвеченная красным огнем жаровен.

Других собак не было, что мне показалось странным, ведь вкорчме даже удалые песни не заглушали мощный чавк работающих челюстей, а костис остатками мяса сыпались под стол как майские хрущи в теплый вечер.

Бородач перехватил мой взгляд:

– Здесь только одна собака. Хозяйки!

– Мысли читаешь, что ли? – спросил я снеудовольствием.

– Могу, – сообщил бородач усмешливо. – Толькозачем трудиться? На твоем медном лбу, дружище, все крупными буквами! Даже небуквами, их еще знать надо, а пиктограммами.

– Ого, – сказал я. – Ну, если для тебя буквыв диковину, а только пиктограммы... Ладно, не будем ссориться. Мне здесьнравится и вовсе не хочется, чтоб как этого...

Они пили, орали песни, звучно шлепали широкими как лопастивесел ладонями по спинам друг друга. Не глядя, я мог по звуку определить когдашлепают по выделанной коже тура, когда по миланской кольчуге, когда по голойпотной спине, тогда шлепок особенно смачный, сочный.

Краем глаза я видел как в приоткрытую дверь скользнулаженская фигура. Не оглядываясь, женщина быстро пошла между столами, словно знаяздесь все и заранее выбрав место. Я бы не обратил на нее внимание, тем более,что широкий длинный плащ скрывал ее фигуру и лицо, капюшон надвинут так низко,что она явно видит только пол под ногами, но женщины в корчме вроде бы вредкость, и я не спускал с нее глаз, потом по спине пробежали гадкие мурашки.

За этой женщиной тянулась цепь грязных следов. Изумленный, яоглянулся, но пол был чист, как бывает чист паркет, ежесекундно натираемыйсотнями подошв, грязные же следы остаются только за этой женщиной!

Она смиренно села через три стола от нашего. Я видел какгуляки напротив обратили на нее внимание, один растянул губы в благодушнойулыбке, что-то сказал, явно спрашивал, что ей налить или заказать. Женщинапокачала головой. Гуляки переглянулись, один вскинул брови, повторил вопросгромче. Женщина все ниже опускала голову, пряча лицо.

Уже все гуляки за тем столом смотрели на нее серьезно ивопрошающе. Лица посерьезнели. Я услышал как один сказал достаточно громко, чтов корчме даже глухие и немые могут разговаривать, здесь никакие заклятия...Дальше я не расслышал, но гуляки стали переглядываться, посерьезнели.

Женщина, прижатая к стене, шепотом произнесла заказ, так японял, потому что слов не расслышал в гаме и песнях, а тут еще над головойпролетел табурет, брошенный мощно, но неприцельно.