Черновик беса - Иван Любенко

— А вы не вспомните, есть ли у Петражицкого какие-либо особые приметы, по которым мы могли бы его опознать?

— Но зачем? Я его и так узнаю.

— И всё же?

— Он слегка прихрамывает на правую ногу. Это результат пьяной драки в каком-то ресторане. Стихотворец повздорил с гвардейским офицером, и тот спустил его с лестницы.

— Да-а, — задумчиво проронил Ардашев, — от такого недуга быстро не избавишься. А может, припомните ещё какого-нибудь недовольного автора уголовных романов?

Толстяков посмотрел в потолок, пожевал губами и сказал:

— Два года назад в Суворинском театре ставили мою драму «Ночная прогулка». Главную мужскую роль исполнял Фёдор Лаврентьевич Бардин-Ценской. Играл замечательно, и, как это часто бывает, зазнался. Стал скандалить и требовать дополнительных выплат. В итоге, его уволили из труппы. Актёр запил. Но примерно через год с ним произошла невероятная метаморфоза: пить бросил и начал писать уголовные романы. Не скажу, что уж совсем бездарные, нет. Но так себе. Ни сюжетных поворотов, ни лёгкости слога, ни загадок, ни сочных персонажей. Предложения громоздкие и неповоротливые, точно вагоны на мостовой. Как вы понимаете, он тут же пришёл ко мне и стал просить прочесть рукопись. Я сослался на занятость и отослал его к первому секретарю. Результат почти такой же, как с Петражицким. Возникла ссора. Гипотетически он тоже мог убить Сырокамского. Такой на всё способен. И ещё: Бардин-Ценской сейчас в Сочи. Устроился в наш местный театр. Несколько дней назад нанёс мне визит. И, конечно, явился с новой рукописью. Пришлось взять. А я всё недоумеваю, как можно столько писать? Ну вот вы, как автор, ответьте, сколько вам понадобиться времени, чтобы сотворить роман в десять авторских листов, и при этом не бросать адвокатскую практику?

— Примерно, год.

— Вот! И я так думаю. А артист «печёт» по три романа! Да ещё и в Народном Доме в спектаклях участвует.

— А как он в Сочи оказался?

— Он как-то приезжал сюда на гастроли. По его словам, директор местного театра, узнав о его увольнении, пригласил актёра к себе художественным руководителем. Теперь ставит водевили и сам в них играет.

— С ним пока всё понятно. А какие отношения были у Кривошапки и Сырокамского?

— Да никакие, служебные.

— А как вы думаете, Кривошапка способен на преступление?

— Аверьян Никанорович? Да вы же его знаете. Упаси Господь! Он комара убьёт и тут же перекрестится, да и к писательскому обществу относится весьма скептически, и, я бы сказал, с некоторым пренебрежением.

— Допустим. А с кем дружил Сырокамский?

— Знаете, этот, как вы изволили выразиться, Бес очень правильно описал натуру Петра Петровича. Он жил анахоретом и друзей у него почти не было.

— Почти?

— К нему приходил один студентишка-словесник. Секретарь обучал его корректуре. Видел я его — неприятный тип — чем-то хорька напоминал. Такие чаще всего маньяками бывают или судьями.

— А почему судьями? — с улыбкой осведомился адвокат.

— Не знаю. Но лица у них всегда насупленные и взгляд не в глаза, а куда-то мимо, точно видят перед собой не человека, а статью Уголовного Уложения. Для них люди делятся на две категории: виновные и невиновные. Причём, себя они виновными не считают, хотя сам видел: грешат, как черти на ярмарке.

— А как его фамилия?

— Глаголев.

— А звать?

— Феофил Матвеевич.

— А где он сейчас?

— Не знаю, — пожал плечами Сергей Николаевич. — Но, если хотите, я могу позвонить Кривошапке и осведомиться.

— Сделайте милость.

Толстяков поднялся и прошёл в комнату. Ардашев так и остался сидеть в кресле. Он допил кофе, вынул из кармана коробочку ландрина, и, выбрав красную конфетку, положил её под язык.

Хозяин отсутствовал недолго, и, появившись, сказал:

— Редактор поведал, что студент, вероятно, был на похоронах Сырокамского. Во всяком случае, он венок оставил. А потом позвонил новому секретарю и сказал, что уезжает в имение к родителям. Вакация у него и всё такое…

— Послушайте, Сергей Николаевич, а почему бы вам не обратиться в полицию по месту совершения преступления? Пошлите письмом эти главы и приложите собственноручное объяснение.

— Да ну! — махнул рукой Толстяков. — Кто в это поверит? И потом заставят ещё в Петербург ехать на допрос, а мне сейчас совсем не до этого, «Историю танца» заканчивать надо.

— Как знаете.

Задребезжал телефон. Толстяков поспешил в комнату и долго не появлялся.

Устав ждать, присяжный поверенный поднялся и подошёл к самому краю террасы, откуда открывался лучший вид на окрестности.

Солнце начало нестерпимо жечь, и море поменяло краски. В ста саженях от берега нарисовалась чёткая линия, разделившая воду на бирюзовый цвет у берега, и синий — у самого горизонта. Чайки шумели и радовались беззаботному лету.

Утро нового дня началось для Ардашевых рано и шумно. Слышалась беготня горничных, хлопанье дверей и чьи-то радостные возгласы. Клим Пантелеевич приподнялся с кровати и посмотрел на часы: без четверти семь. «Вчера, примерно в это же время приехали и мы. Стало быть, у Толстяковых ещё одни гости», — мысленно рассудил он.

Присяжный поверенный оказался прав. Уже через час, за завтраком, Ардашевы познакомились с родственниками хозяина «Петербургской газеты». Пантелеймон Алексеевич Стахов — младший брат жены Толстякова. Податной инспектор из столицы был среднего возраста, высокий, но уже растолстевший; носил красивые в нитку усы и маленькую бородку, напоминающую перевёрнутый треугольник. Взгляд имел цепкий, как у сыщика или таможенника, и потому встречаться с ним глазами лишний раз не хотелось. Но дабы произвести впечатление человека общительного, он всё время рассказывал анекдоты, давно набившие оскомину даже старым попугаям, сам же над ними смеялся, правда, только ртом, а глаза следили за реакцией окружающих. Его жена — Екатерина Никитична — выглядела моложе супруга лет на десять, хотя, на самом деле, разница в возрасте составляла всего пять лет. Стройная, зеленоглазая, улыбчивая дама со слегка вздёрнутым носиком и лицом в виде сердечка, внешне была прямой противоположностью мужу.

Пантелеймон Алексеевич немало завидовал своему шурину. Это было заметно и по его саркастическим комментариям, кривым усмешкам и многозначительным вздохам во время рассказов Толстякова о скором прибытии новых растений из Италии и Испании. Однако ядовитый тон и лукавый прищур холодных глаз не мешал ему приезжать в Сочи два раза в год и жить по нескольку недель на полном пансионе Толстякова, совершая оздоровительные прогулки по парку и купание в море. Вот и сейчас, сидя на террасе, Стахов никак не мог успокоиться.

— Нет, я всё понимаю, — говорил он, насмешливо всматриваясь в лицо хозяина дома, — хочется тебе, чтобы здесь было красиво, так сажай то, что росло в этих краях издавна: самшит, лавровишню, барбарис, тис, рододендрон. Зачем платить втридорога за доставку каких-то агав, сакур, финиковых, саговых и бутылочных пальм? Тащить весь заморский лес аж с Мадагаскара? Совсем безумные траты!