Что-то пошло не так. Послесловие - Мария Латарцева

случилось в «котле», о существовании которого Богдан даже не знал, так как ни по телевизору, ни в интернете не было никакой официальной информации. Всё, что говорили: «За Иловайск идут бои» и «Потерь нет».

–…Думаешь, зря я про утилизацию разговор затеял? Я был там, своими глазами видел, с ребятами в одном окопе жил, общался с ними – уж больно все на подставу смахивает. Посуди, в Киеве – парад, праздник государственный, а тут сепаратюги, типа, «котёл» заварили – чем не картинка для телевизора, а? Не верю я, что там, – ткнул Иван указательным пальцем куда-то в небо, – что наверху не знали, что тут творится, тем более, что идут какие-то специальные приготовления. Неужели разведданных не было? Ты же в курсе – здесь территории, что кот наплакал, если на одном конце аукнется – на другом откликнется. Конечно, трудно поверить, но нашим в Киеве практически марш по Донбассу пообещали, и в аккурат ко Дню независимости, мол – пришёл, увидел, победил. Нас сюда школьными автобусами свозили. Богдан, школьными автобусами! Знаю, что за гранью понимания, но это – правда. Сначала свозили, а потом без подкрепления оставили. Не удивлюсь, если сделали это намеренно. По разговору, у многих мужиков, кроме нескольких ходок, ни семьи, ни кола, ни двора. Вообще ничего. Даже вместо имени – погонялово, тю, ты, прости господи, нахватался за пару дней, отвыкнуть не могу.

То, что добровольческие батальоны на добрую половину состоят из бывших уголовников, никто давно не отрицал, как и то, что сначала эта публика прошла через «отряды самообороны» Майдана. Богдан и сам недавно в такую часть попал, спасибо покойному Цевину, помог оттуда выбраться. Понятно было, что после выполнения задания все эти люди окажутся лишними, и от оставшихся в живых свидетелей постараются тихо избавиться.

–…Через час-полтора стрельба пошла на спад, только изредка минометы работали, а ещё немного погодя такая тишина установилась, что слышно было, как трава растёт. В этой тишине я и услыхал разговор, от которого волосы на голове зашевелились. Раньше думал, про заслоны и заградительный огонь – пустая болтовня. Где же это видано, чтобы свои по своим же стреляли? А тут неожиданно оказалось, что и раненым на тот свет помогают уйти. Наверное, с благородной целью – чтобы зря не мучились, – с горьким сарказмом проронил Иван.

– После обстрела я попытался выбраться. Начал карабкаться – не получается, свалился пару раз – вверх, да ещё по свежей земле, это тебе не кубарем вниз, кроме того, притихшая рана забеспокоила, открылась. Просто огнём жжёт, дышать не даёт, каждый сантиметр – приступом. Полежал чуток, успокоился. Дай, думаю, помощи подожду, чтобы кровью не сойти или от заражения не загнуться. Если честно – боязно по глупости погибать, да и кому это нужно?

Иван рассказывал о произошедшем, как о чем-то будничном, не удивляясь ни обстрелам, ни убитым, ни собственному ранению, и страшно было, что для миллионов людей за эти месяцы война вошла в привычку.

–…Так вот, лежу я, слышу, наверху кто-то идёт, и прямо к моей яме направляется. Подошёл, остановился сверху надо мной, видимо, решал, что делать. За ним второй подтянулся. Этот не побрезговал вплотную подойти. Осмотрел все, как обнюхал. «Идём, здесь месиво сплошное, – приятелю говорит. – А этот и сам дойдёт, нечего руки марать, судя по луже, из него уже литра три накапало, не жилец на этом свете – однозначно».

Смотрю, ногу поднимает, я сразу и не понял, зачем, а он меня по пробитой ноге – хрясь! От боли я чуть не скрутился, в глазах потемнело – рана-то совсем живая, а он… по ней… со всего размаху. Не обессудь, не выдержал, прямо там же, на месте, обмочился. А ещё – испугался. Не поверишь, вроде взрослый мужик, а испугался, аж поджилки затряслись – слишком стремной ситуация оказалась. Наверное, это меня и вырубило – второй раз за час. И вырубило, и спасло, можно сказать. В себя пришёл, смотрю – практически живой, потом, правда, ещё раз нервы сдали, когда другие подошли… ну, эти… которые меня подобрали.

Даже увлёкшись рассказом, Иван усердно избегал слов, определяющих статус людей, которые спасли ему жизнь. Он хитрил и изворачивался, старательно подбирая им замену – то ли не готов был признать, кто находился по другую линию фронта, то ли понимал, что в случае признания придётся принять и всё, что с этими людьми связано.

– Крови я, конечно, много потерял, но лужа, которая на дне воронки была, не вся моя – там ещё несколько человек лежало. Их – на месте, прямым попаданием. Мне кажется, что и сейчас я чувствую запах горелой плоти, а ещё – запах протухшей крови, смешанной с мочой. На солнце быстро разложение идёт, – объяснил зачем-то прописное. – Жуть! Я лицом просто в эту лужу угодил, когда этот… подонок меня в ногу пнул. До сих пор живот сводит, как вспомню! Но получается, что мертвые меня спасли, а тот, что хотел прикончить… – не договорил Иван, видимо, обдумывая свои дальнейшие шаги.

Взгляд мужчины стал тяжёлым, глаза загорелись недобрым огнём, и после небольшой паузы он произнёс раздельно, не стесняясь в выражениях:

– Мне бы выжить сейчас. Да, чтобы здесь не пришили сгоряча, а там я знаю, кого искать. Ничего, что в балаклаве был, я по голосу его узнал, чай, рядом служили.

«Интересно, конечно, получается, мертвые – спасли, а живые – просто подобрали. Хорошо, хоть их ни в чем противоправном не обвинил».

В это время тихонько скрипнула дверь. За разговором они и не заметили, как в палату вошла Люба, увидели только, когда она вышла. Женщина, скорей всего, слышала последнее обещание Ивана, но замечаний делать не стала, а тот, выдав что-то наподобие мычания, сам себя пристыдил:

– Ну вот, напугал, старый хрыч, доброго человека, теперь надо думать, как выпутаться. Неловко как-то получилось, неудобно. Честное слово! Видит Бог…

Реакция Ивана на ситуацию была неожиданной, и абсолютно не вязалась с предыдущим его рассказом, в котором он выглядел не самым лучшим образом, особенно в конце, но Богдан давно уже не удивлялся, как быстро здесь меняются люди. Не стал исключением и Иван, который тут же стал строить планы, как будет извиняться перед Любой.

После смерти дома женщина словно потухла, даже голос её стал тусклым и бесцветным, будто лишенным смысла. В очередной раз в палате она появилась под вечер, да и то, чтобы только пожелать всем спокойной ночи, ни словом не обмолвившись о том, что слышала,