Книга воздуха и теней - Майкл Грубер

— Спасибо за поддержку, Микки, — сказал я ядовито. — Чтоб тебе пусто было.

— А сейчас каждый момент твоей жизни полон смысла, опасности и волнения. Жизнь в духе шекспировских трагедий; можно сказать, жизнь, достойная Ричарда Брейсгедла. Ты ведь не хотел бы, чтобы Гамлет вернулся в университет и влился в студенческое братство? Стал пить, ходить на вечеринки и получать низкие оценки по философии?

— Разве его не убивают в конце пьесы?

— Его — да, но ведь и нас всех тоже, разве нет? Выбор состоит в том, как мы проживем пять предыдущих актов. Кстати, если речь зашла о волнении и о том, от чего мурашки бегут по спине, — ты хоть немного приблизился к тому, чтобы найти оригинал Брейсгедла?

— Нет, и не собираюсь! — рявкнул я.

От Микки мне не требовалось сочувствия. К тому же не было необходимости скрывать от него, что, возможно, мне угрожает опасность, — как я поступал в разговоре с женой. — Не хочу иметь ничего общего с Брейсгедлом, хочу только, чтобы русские гангстеры или кто там гоняется за шифрованными письмами оставили меня в покое. А как твои успехи? Ты проник в тайны рукописи с тех пор, как мы с тобой в прошлый раз виделись?

— Нет, и не собираюсь, — в тон мне ответил Микки. — Для ученого это то же самое, что для голодающего — фотография ростбифа вместо обеда. Рот слюной наполнится, но сыт не будешь. Без оригинала, как я уже говорил, этот текст — ничто. Подумаешь, письмо какого-то парня, шпионившего за каким-то человеком! Я могу запросто хоть завтра состряпать убедительное факсимиле личного дневника Шекспира, и в нем будут ответы на вопросы, годами терзающие ученых. Ну так что там с русскими гангстерами?

Я выложил ему всю историю — Миранда, Амалия, русские, моя фирма и так далее. Подхватывая палочками для еды пряное мясо с гречишной лапшой, он внимательно слушал; так мы оба поступали по отношению друг к другу на протяжении многих лет. Выговорившись, я сказал, что хочу услышать мнение и совет, а не просто констатацию факта, что я оказался не на высоте, — это мне и так известно.

— Ты собираешься увидеться с Крозетти с его шифрами? — спросил он.

— Да, хотя они рассчитывают выторговать возвращение оригинала, на чем Булстроуд нагрел его. У меня нет никакого рычага воздействия, кроме денег.

— Ну, на мой взгляд, это очень даже подходящий рычаг. Однако что ты намерен делать со своей жизнью, вот в чем вопрос? Может ли быть, что тебя лишат адвокатского звания?

— Это возможно, если наследник подаст жалобу. Тогда, видимо, придется добиваться восстановления…

— Тебе нужно увидеться с ним.

— С наследником? Это невозможно!

— Почему? Поболтаешь с ним, расскажешь, что произошло, будешь бить себя в грудь и молить о милосердии. Знаешь, какая сложность часто возникает с вами, юристами? В своем стремлении строго придерживаться рамок закона вы забываете о том, что существует нормальное человеческое общение. Что он тебе сделает? Обзовет козлом? Ничего нового. А вдруг тебе удастся выяснить что-то важное? Может, Эндрю доверился старому другу? Ну, в любом случае вы просто мило поболтаете. Ты, скорее всего, одним из последних видел его сожителя живым… думаю, он будет рад встрече. И ты отдашь ему личные вещи Булстроуда — добродетельный жест, по контрасту с твоими разнообразными грешками.

Да, определенно: именно Микки заронил в мою голову мысль поехать в Англию и поговорить с Оливером Марчем. Расставшись с Хаасом, я еще колебался, ехать или нет, но последующие события прояснили ситуацию. После обеда я почувствовал себя немного лучше. Почти в каждом китайском ресторане Нью-Йорка есть бар, и я выпил три порции мартини, чего в своей прежней жизни никогда не делал во время обеда.

Оставшуюся часть дня я помню смутно. Кажется, мы с Омаром дискутировали о браке, я расспрашивал его, как у мусульман с этим делом. Легче ли сохранять супружескую верность, имея двух или трех жен? Не помню его ответа. Мы вернулись ко мне в лофт, я выпил еще виски, задремал и проснулся от звонка телефона, на котором уснул. Нажал зеленую кнопку и услышал:

— Болван!

Из чего стало ясно, что звонит мой брат. Он, несомненно, разговаривал с Амалией и Мири, пока я ел и спал, и эти ангелы изложили ему весь сюжет. Теперь он счел своим долгом высказать, что думает обо мне.

— Закончил? — спросил я, когда он иссяк. — Потому что через двадцать минут у меня назначена встреча в борделе для малолеток.

Он проигнорировал мои слова, как они того заслуживали, и сказал…

Какая разница, что именно он сказал? После выпивки и тяжелых тупых снов и на самом деле я был не в себе и ничего толком не помню. Наверно, мы разговаривали об Амалии, о том, что она попросила его отозвать телохранителей, о ее намерении покинуть страну. Скорее всего, я хамил, как частенько бывает, поскольку не простил ему того, что он стал лучше меня; вдобавок меня уже тошнило от лекций родственников по поводу моих многочисленных недостатков. Может быть, я спрашивал его об отце — связан ли тот со Швановым и его делишками. Пол ответил, что не знает, но все возможно, если затевается афера. Какую аферу ты имеешь в виду, спросил я?

Ну, шекспировское дело, тупица, ответил он. Явная махинация: секретный документ, никем не заверенный и теперь утраченный, бесценное сокровище, простофиля Булстроуд, фальшивая наследница. От всего этого несет мошенничеством, видимо, задевшим интересы опасных гангстеров, и поэтому самое мудрое — не лезть дальше и распустить слух, что я больше не игрок. Что-то в этом роде. Просил ли я его уговорить Амалию не покидать страну? Возможно. Как уже сказано, разговор помнится смутно.

По контрасту дальнейшие события того вечера сохранились в памяти омерзительно отчетливо. Желудок у меня забарахлил, как обычно, когда я днем выпью лишнего, поэтому я приготовил себе вареные яйца, тост и чай. Около шести Омар отвез меня в Озон-парк. Уже стемнело, когда мы добрались до улицы с унылыми маленькими бунгало — перед каждым крошечный огороженный дворик, украшенный скульптурами мадонны и зеркальными шарами на пьедесталах. Это зрелище сильно напоминало мои бруклинские корни и несчастливое детство. Я заранее невзлюбил здешних обитателей.

На мой звонок дверь открыла худощавая женщина с ирландским ртом и кудрявой рыжей головой, одетая в черную водолазку и потертые голубые джинсы. Лицо приятное, в веснушках, но взгляд голубых глаз такой проницательный, что я понял — солгать ей будет нелегко. Я представился, мы пожали друг другу руки. Это оказалась Мэри Крозетти — мать, значит. В гостиной старая мебель, но все чисто. Типичный дом среднего класса наподобие того, в котором вырос я; о нем явно заботились, но не слишком тщательно, как моя мать, и в воздухе не ощущался запах отбеливателя или мебельной политуры. Зато сильно пахло вином. Альберт Крозетти — слегка располневший парень среднего роста с честным открытым лицом и большими темными глазами; казалось, он хотел бы смотреть настороженно, если бы знал, как это делается. Сестра-юрист, по контрасту, была одной из нас — яркая, хладнокровная и беспощадная. Хорошенькая, стройная, веснушек меньше, чем у матери; на таких женщин мой шарм не действует. Отец семьи, по-видимому, был копом — он смотрел на нас с одного из этих ужасных портретов, срисованных с фотографии, где все выглядят окаменевшими.