Замри, умри, воскресни - Мэриан Кайз

SUBJECT:Сказаламаме

Дорогая Сьюзан.

Я последовала твоему совету и все ей сказала. Она назвала меня дрянью. Я не поверила своим ушам, и она, кажется, тоже. Она в жизни никого так не называла, самое ругательное в ее устах было «барыня» или «негодница». Даже Колетт не удостоилась того, чтобы называться «дрянью».

Но пока я пересказывала маме сюжет моей книги, у нее все ниже отвисала челюсть, а глаза все больше лезли на лоб. Лицо у нее было такое, как у человека, которому многое хочется сказать, но от шока и ужаса пропал голос, и в конце концов слова исторглись из самых глубин ее души.

— Ах… ты… маленькая… — Тут последовала долгая театральная пауза, в течение которой слово пробивалось по узким, неведомым ему коридорам, как подтанцовка на рок-концерте, затем пробилось наверх, выше, выше и выше к свету: — Дрянь!

Как будто она меня ударила. Тут я поняла, что и это тоже произошло. Она хлестнула меня ладонью по лицу. Задела при этом мне по уху обручальным кольцом — вышло действительно больно.

— Хочешь, чтобы весь мир знал, как меня унизили!

Я пробовала объяснить, что это не про нее и папу, по крайней мере теперь, когда я все поменяла, что эта история стара как мир. Но она схватила пачку листов, которые я для нее распечатала.

— Это оно? — прорычала она. (Представляешь мою маму рычащей?) Стала рвать надвое, но пачка оказалась толстой, она ее разделила и по-настоящему отвела душу. Буквально растерзала в клочья. Богом клянусь, она рычала, я даже испугалась, что она начнет кусаться. И съест все до последнего клочка.

— Вот тебе! — закричала она, когда все страницы до единой, разорванные в мелкую труху, закружили по комнате, как снег. — Вот тебе книжка!

У меня не хватило духу сказать ей, что в компьютере все осталось.

Ухо у меня до сих пор болит. Настоящие муки творчества.

Целую,

Джемма.

Отношения с мамой безвозвратно испортились. Я страдала от стыда и чувства вины. Но писать все равно продолжала. Если бы я ее по-настоящему любила, то, наверное, бросила бы книгу, разве нет? Однако — и можете считать меня эгоисткой — я сочла, что уже достаточно много принесла в жертву, да и внутренний голос твердил: «А как же я?»

Тем временем мама пришла в себя, вернулась в свое состояние учетверенной мнительности и теперь следила за каждым моим шагом. Что-то должно было произойти. И произошло.

Был обычный рабочий день, я носилась по дому, готовясь ехать на работу, и тут мама приперла меня к стенке.

— В котором часу тебя сегодня ждать?

— Поздно. В одиннадцать. У нас ужин в новом отеле на набережной. Я там собираюсь конференцию проводить.

— Зачем?

— Затем, — вздохнула я и натянула колготки, — что мне надо проверить качество их кухни и посмотреть, удобно ли там устраивать конференцию. Если не веришь, можешь поехать со мной.

— Я не говорю, что я тебе не верю, я просто не хочу, чтобы ты туда ходила.

— Ничего не получится, это моя работа. Выбирать не приходится.

— Но зачем тебе работать?

— Затем, что мне надо платить по закладной.

— Почему бы тебе не продать эту старую квартиру и не переехать сюда?

Вот оно. Оправдались мои самые худшие опасения. Хуже не бывает.

И тут что-то у меня внутри щелкнуло.

— Я тебе скажу почему. — Я говорила чересчур громко. — Ты не подумала, что отец может жениться на Колетт и переехать сюда? И мы тогда еще радоваться будем, что у нас есть моя квартира.

Я сразу же пожалела о своих словах. У нее аж губы побелели, я даже подумала, что сейчас произойдет еще один ложный сердечный приступ. Она стала хватать воздух и в промежутке между двумя вдохами выдавила:

— Такого не случится.

Она еще чаще стала хватать воздух, но потом, к моему величайшему изумлению, проговорила:

— Это может случиться. Прошло уже шесть месяцев, а он ни разу не ответил на мой звонок. Я ему больше неинтересна.

И знаете что? Уже через день, практически минута в минуту, пришло письмо от папиного адвоката с просьбой назначить встречу для обсуждения «окончательного варианта финансового урегулирования».

Я прочла письмо и передала маме. Она долго смотрела на меня, прежде чем заговорить.

— Это означает, что он собирается продать дом, в котором я живу?

— Не знаю, мам. — Я сильно нервничала, но врать не хотелось. — Может быть. А может, он оставит дом тебе, если ты не будешь выдвигать других претензий.

— Каких претензий?

— На его зарплату. Пенсию.

— А мне на что жить?

— Я о тебе позабочусь.

— Это не должно быть твоей заботой. — Она стала смотреть в окно, но вид у нее был не очень побитый. — Всю жизнь я вела его дом, — рассуждала она. — Была ему кухаркой, уборщицей, наложницей, матерью его ребенка. И я ни на что не имею права?

— Не знаю. Придется нам нанять адвоката. — Надо было сделать это сто лет назад, но я все надеялась, что до этого не дойдет.

Снова повисло молчание.

— В этой своей книге… в каком свете ты выставляешь отца?

— В дурном. — Правильный ответ.

— Тогда мне жаль, что я ее порвала.

— В каком смысле — жаль? — Очень, очень осторожно.

— Ты могла бы написать ее снова?

ТО: Susan…[email protected]

FROM: Gemma [email protected]

SUBJECT: Она сказала да!

Она говорит, ей хочется, чтобы все узнали, какой отец негодяй. Пусть ему будет стыдно. Говорит, все и так уже знают о ее плачевном положении, и она готова даже пойти на дневное ток-шоу и там во всеуслышание ославить отца. А еще знаешь что? Я закончила книгу! Я думала, еще много надо писать, но все вдруг само собой сложилось и подошло к концу. Я до шести утра ее дописывала. Конечно, концовка немного сказочная, в чужой книжке она бы у меня вызвала один смех, но, как всегда бывает в жизни, когда это пишешь ты — совсем другое дело.

Целую,

Джемма.

Я позвонила отцу узнать, что он подразумевает под «окончательным урегулированием». Вышло, как я и боялась: он собирается продать дом, а на вырученные деньги купить новый, чтобы жить там с Колетт и ее детьми. Мы с мамой наняли адвоката по семейным делам, Бреду Суини, и отправились на переговоры.

— Отец хочет продать дом. Он имеет на это право?

— Только с вашего согласия.

— Которого мы не дадим, — сказала мама.