Вышли из леса две медведицы - Меир Шалев

— Почему снести? — спросил Довик, который прежде времени усвоил консерватизм и скаредность старого крестьянина и стал походить на людей, над которыми в молодости насмехался. — Чем он вам не нравится?

— Всем, — сказала я. — Все в нем отсырело, пол прогнил, вода течет внутрь, а воспоминания — наружу. Надо выбросить все, что там есть, сломать его, залить бетонный пол вместо прогнивших досок и поставить на этом бетоне новый сарай. Сегодня продаются готовые сараи из пластмассы, которые и задачу свою выполняют, и выглядят очень хорошо.

— Как символично, — сказала Далия, и я второй раз за время нашего с ней знакомства признала ее правоту:

— Наконец-то ты нашла символику там, где она действительно есть.

— Я имела в виду, как символично, что люди переходят от деревянных сараев к сараям из пластмассы, — сказала Далия.

— Конечно, — сказала я. — Извини, что я заподозрила у тебя символику другого сорта.

— Но зачем выбрасывать то, что там лежит? — спросил Довик.

— Я разрешаю тебе проверить это старье перед тем, как его выбросить, и оставить себе из него все, что ты хочешь, — сказала я.

— Хорошо, — сказал Довик. — Я привезу рабочего из Чайна-тауна.

«Чайна-тауном» у нас в поселке называют небольшое здание на краю квартала коммунальных домов. Там обитает дюжина китайских рабочих, которые работают на стройках. Они выращивают у себя во дворе уток и овощи и кроме своего основного дела нанимаются также на любую другую работу и ко всем желающим. Внимательные и неприметные, они тенями проходят по нашим улицам и, хотя выучили несколько ивритских слов, ни с кем не вступают в контакт. Но хозяин нашего мини-маркета заметил, как они беспомощно смотрят на полки его магазина, и начал заказывать себе для них китайскую лапшу, красные и черные соусы, экзотические консервы и дешевое, но очень крепкое пиво. Он помогает им находить случайный приработок, и те из мошавы, кому нужен работник, идут теперь прямо в мини-маркет.

— Китаец или не китаец, но взять работника — это плохая идея, — сказала Далия. — Кому-то из нас придется следить за ним. Кто знает, какие вещи наш замечательный дед там спрятал, — какие-нибудь тайные бумаги, ручные гранаты, золотые монеты…

— Хорошо, — сказал Эйтан, — я буду следить.

Он позвонил товарищу, который торговал стройматериалами, — еще одна лампочка вспыхнула в их потайной сети, — и заказал у него сетки, проволоку, мешки с известью, цемент и гравий.

Назавтра он встал рано утром и поставил кастрюлю на огонь, а Довик отправился в Чайна-таун и привез оттуда работника — маленького, худого китайца, ладони которого, казалось, принадлежали человеку куда большего роста, — и они вместе освободили сарай от его содержимого: старых банок с краской, тряпок, ржавых прутьев и ржавой проволоки.

В тот день уроки у меня начинались в одиннадцать, и вместо того, чтобы проверять домашние задания и контрольные, я обнаружила себя во дворе, созерцающей разграбление и разрушение старого сарая. Эйтан порылся в развалинах, нашел там складную лопату — видимо, принадлежавшую какому-то британскому солдату — и вернул ее к жизни с помощью растворителя ржавчины и наждака. А Довик нашел и забрал молоток и большой деревянный ящик, в котором, к его большому разочарованию, не было ни ручных гранат, ни золотых монет, а только старая пыльная подушка. Он ударил ее о ствол дерева, и поднялось удушливое серое облако. Подушка расцвела вышитыми цветами и птицами, бутонами и почками.

— Хочешь эту подушку, Рута?

— Честно говоря, совсем не хочу. Спасибо.

— Вот и все, — сказал Эйтан. — Больше тут ничего нет. Он может работать без надзора.

Разрушить сарай оказалось очень легко. Как только китаец вытащил дверные косяки, все части обрели свободу и развалились с легким громыханием. Казалось, что сарай и сам рад был рассыпаться, словно ему опротивело все, что в нем было, и все, что в нем произошло.

Я вернулась в дом, чтобы собраться на работу. Потом выглянула в окно и увидела, что Эйтан размечает кольями и проволокой границы ямы, которую надо выкопать под бетонное основание для нового сарая. Закончив, он дал китайцу мотыгу, лопату и деревянную доску шириной сантиметров двадцать, чтобы отметить ею глубину ямы. В это время на улице раздался гудок, и во двор въехал шикарный грузовик, а за ним втянулся тяжело нагруженный прицеп. Приятель, торговавший стройматериалами, доставил все, что Эйтан заказал, и еще добавил от себя вибратор для уплотнения грунта и маленькую бетономешалку.

Он вышел из машины, принюхался к воздуху, сел под шелковицей и стал ждать, пока закипит «пойке». Довик и Эйтан присоединились к нему у огня. Я смотрела на них из окна — кто я, как меня зовут? Иезавель? Мелхола? Мать Сисары?[131]— и видела моего супруга, моего первого мужа: вот он — говорит, улыбается, как бывало, и его руки движутся в воздухе прежними широкими движениями, колдуют над костром, ворошат горящие поленья.

Он показал приятелю старую военную лопату, которую нашел в сарае, и они втроем, счастливые, как щенята, складывали и открывали ее и по очереди втыкали в землю. Потом они закончили есть, разгрузили прицеп, приятель объяснил, как запускать вибратор и бетономешалку, и уехал.

2

Довик и Эйтан отправились по своим делам в питомник, китаец продолжал свою работу, а я вместо того, чтобы поторопиться в школу, продолжала смотреть на него. У него были размеренные, экономные, приятные глазу движения опытного рабочего, но я чувствовала, что мой взгляд прикован к лопате, которая раз за разом врезалась в мягкую землю, нагружалась и отбрасывала в сторону все новые и новые комья.

Наконец он перестал копать и начал разравнивать дно ямы перед тем, как рассыпать по нему известь и уплотнить ее. Я помню: внезапно зазвонил телефон — вероятно, школьная секретарша, — но я не ответила. Я зачарованно следила за лезвием лопаты, которое размеренно двигалось, разравнивая дно ямы, и вдруг услышала странный звук: словно плач ребенка вырвался откуда-то из кроны нашей шелковицы, плач младенца.

Китаец выпрямился, удивленно уставился на свою лопату, потом повернулся и посмотрел на фикус, который рос на улице рядом с нашим двором, потому что и оттуда вдруг донесся такой же плач и сразу следом за ним — еще один, со стороны соседского пекана. Он, конечно, не мог знать, что слышит первых соек, вернувшихся в поселок после долгих лет изгнания. И сомнительно, знал ли он вообще, что имеет дело с сойками, потому что китайские сойки совершенно непохожи на наших, я специально проверяла потом и прочла, что хвосты у них длинные, а туловища черно-белые и что китайцы называют их «веселыми птицами», в то время как наши сойки имеют хохолок на голове, синие пятна на каждом крыле и вовсе не веселые, а сварливые и нахальные. Но и те и другие — и сойки в Китае, и сойки в Израиле — способны подражать человеческим звукам, и плач младенцев тоже одинаков в обеих странах.

Китаец пожал плечами, снова взялся за лопату и продолжил работу, но тут сойки раскричались еще громче, их вопли уже доносились с каждого дерева на улице, и каждый такой вопль сверлил, и тревожил, и мучил душу звуками, которые способен извлечь из горла только младенец.