Дневник доктора Финлея - Арчибальд Кронин

У Дэви не было ни единого шанса на спасение перед такой яростной атакой. Он получил дюжину сильных ударов по голове и плечам и уже без чувств оказался в канаве.

Он долго лежал без сознания, но наконец пришел в себя и обнаружил рядом с полдюжины своих озабоченных друзей.

– На, Дэви, выпей. – У его губ было горлышко бутылки в четверть пинты, и струя чистого алкоголя лилась ему в рот. Он пил – инстинктивно, жадно. Он был изранен, оскорблен, его трясло. Виски наполняло его, как божественный, давно забытый огонь.

– Так-то лучше, – произнес чей-то голос. – Это тебе на пользу, Дэви. Пойдем-ка, посидим в баре «У слесаря».

Бар был прямо через дорогу. Со всей возможной чуткостью Дэви привели туда. Там ему была заказана еще одна порция спиртного. Он не мог устоять. Он лихорадочно пил. Вся его уязвленная гордость, вздыбившись, душила Дэви. Подумать только, Марни ударил его – его! – самого Дэвида Мьюира, блистательного выпускника Сент-Эндрюса! Он покажет Марни, он ему скоро покажет!

В шесть часов вечера он вышел из бара «У слесаря» в сопровождении нескольких своих друзей и направился прямо в паб Марни. Ворвавшись в помещение и пьяно пошатываясь, он крикнул Пэту за стойкой:

– Ты ударил джентльмена! Ты грязная свинья, ирландское отродье! За что ты меня ударил? Просто за то, что я, Дэвид Мьюир, оказал твоей щекастой соплюхе честь поговорить со мной.

Он пьяно загоготал, но тут же смолк. У открытой двери, ведущей в дом Марни, стояла Рози. В ее глазах были ужас и отвращение. Она слышала каждое слово.

Все еще слегка пошатываясь, он тупо посмотрел на нее. Вот она, его прекрасная Рози, его песня невинности. И он назвал ее щекастой соплюхой! Его лицо стало землистого цвета. Он издал дикий вопль, в котором смешались боль и отчаяние. Затем, покачнувшись, вышел из паба.

Целых три дня о Дэви ничего не было слышно. Но на третий день после полудня, во время прилива на реке Ливен, дети обнаружили что-то плавно покачивающееся у ступенек на пристани, напротив жилого дома. Это было тело Дэви Мьюира.

Scilicet occidimus, nec spes est ulla salutis…

На Финлея Хислопа и Джексона из «Рекламодателя» легла печальная обязанность разобраться в вещах Дэви. Ничего ценного или важного там не было. Но в его комнате на Хай-стрит они нашли несколько стихотворений, написанных по-гречески. Хислоп плохо знал этот язык, но все же достаточно, чтобы понять, что это были оды, посвященные Рози. Он быстро спрятал их.

Когда они спускались по лестнице, Джексон сказал:

– Я полагаю, бедняга утопился в приступе delirium tremens, алкогольного бреда.

Хислоп помолчал, потом печально покачал головой:

– Нет, Джексон. Это был бред, но не головы, а сердца. И если уж давать ему имя, то delirium cordis!

После случая с некой Джинни Хендри, которая трагически скончалась от скарлатины на ферме Шоухед, напряженные отношения, которые всегда существовали между Хислопом и Камероном, с одной стороны, и доктором Снодди – с другой, превратились в настоящую вражду.

Снодди, человек мелкий и злопамятный, был не из тех, кто забывает или прощает, и вскоре после того печального события стало ясно, что он хочет вернуть себе свое. Имея официальный ранг работника системы здравоохранения, он делал все возможное, чтобы досадить и напакостить Финлею Хислопу и Камерону в их работе, но помимо всего прочего он вел постоянную войну с ними и как практикующий врач, пытаясь при каждом удобном случае увести пациента у своих соперников.

– Черт возьми! – возмутился Хислоп, обращаясь к Камерону, после того как Снодди почти преуспел в своих усилиях. – Это уже выходит за всякие рамки. Этот тип делает стойку на наших лучших пациентов. Да! Он мне совершенно ни к чему.

Однако, как вскоре станет ясным из этого рассказа, Хислоп, видимо, на мгновение забыл известную аксиому о том, что в этом мире все может пригодиться.

Была зима, и погода стояла отвратительная. Шел снег, затем дождь, снова снег, потом снова дождь, пока дороги не превратились в почти непролазную грязь. Камерону и его молодому помощнику приходилось работать до изнеможения. Плеврит и пневмония терзали местное население. В это худшее время года работать по вызовам было немногим лучше рабства в его самой грубой форме.

Однажды поздно вечером Хислоп вошел в столовую после убийственного дня и опустился в кресло. Со вздохом облегчения он замер перед огнем, а затем принял от Джанет миску дымящегося бульона.

Снаружи в темноте завывал ветер, осыпая градинами, словно залпами ледяной дроби, оконные стекла. Полчаса спустя вошел Камерон, такой же измученный, с изможденным лицом, на котором оставили свои следы промозглый ветер и усталость. Он медленно приблизился и протянул руки к огню – от его мокрой одежды шел пар.

Молчание сочувственного взаимопонимания связывало двоих мужчин: оба знали, сколь тяжело каждому пришлось перед лицом выпавших на их долю трудностей.

Затем Камерон, тяжело вздохнув, подошел к буфету, налил виски, добавил немного сахара, потом направился к камину и взял чайник, который всегда стоял там, напевая свою песню. Но как только он с благодарностью поднес к губам дымящийся напиток, зазвонил телефон.

– Черт! – пробормотал он и опустил свой стакан.

Хислоп в тревоге уставился на Камерона.

Две минуты ожидания, затем вошла Джанет.

– Это от мистера Карри из Лэнглоана, – сообщила она Камерону. – Там ждали вас целый день. – (Пауза.) – А теперь хотят знать, придете ли вы вообще!

Скрестив руки на груди, Джанет смотрела на старого доктора, как школьная учительница, сильно расстроенная любимым учеником.

Камерон застонал:

– Черт бы меня побрал, идиота! О чем я только думал, что забыл про Нила Карри? Я дважды проходил мимо его двери.

Хислоп молчал. Он хорошо знал, каково это – пропустить вызов в суете рабочего дня и потом тащиться обратно по своим следам. Он быстро поднялся, чтобы отправиться на вызов вместо Камерона, но Джанет снова заговорила:

– Вам нет смысла уходить, доктор Хислоп. Они там в Лэнглоане очень расстроены. Они говорят, что, если вы, доктор Камерон, сами не появитесь в течение получаса, им придется вызвать доктора Снодди.

При этих словах морщины на лице Камерона стали еще глубже.

– Черт меня побери! – воскликнул он. – Вы когда-нибудь слышали что-либо подобное?

Он отставил нетронутый пунш и начал застегивать пальто.

– Позвольте я пойду, – запротестовал Хислоп. – Вы смертельно устали.

– Смертельно или не смертельно, – сказал Камерон, – но пойду я. Нил Карри никогда не поймет, если это буду не я. К черту все, Хислоп! Мы больше не можем рисковать и допустить туда этого Снодди.

– Подождите, пока я вызову Джейми с двуколкой, – сказала Джанет.