Дневник доктора Финлея - Арчибальд Кронин

– Джинни Ли опять прислала за доктором.

– Для кого?

– Для Драного Дэви, доктор.

– И кто, позвольте узнать, такой Драный Дэви?

– Он… он просто Драный Дэви, доктор.

– И что же случилось с Драным Дэви?

– Он опять надрался, доктор!

Хислоп задумчиво посмотрел на маленького чумазого оборвыша, который принес это сообщение из трущоб на пристани, где Джинни Ли сдавала жилье ливенфордской голытьбе, затем сухо сказал:

– Если он просто пьян, ему не нужен врач.

– Но он не просто пьян, – последовал искушенный ответ. – Пьяный в стельку или мертвецки пьяный – для Дэви в этом нет ничего необычного. Но теперь у него белая горячка.

Итак, Хислоп из одного лишь глупого чувства милосердия потащился к жилищу Джинни Ли, дому, который был позорищем среди печально известного скопища позорных трущоб на пристани. Он постучал в дверь, которая уже вся пошла пузырями, и через какое-то время ему открыла молодая девица в шали, по виду уличная проститутка.

– Джинни Ли пришлось уйти, – объявила она, пристально глянув на доктора своими ясными смелыми глазами. – Она сказала, что не берет ответственности за ваш гонорар. Она велела передать вам, что Дэви Мьюир сам заплатит вам, когда ему станет лучше. Она сказала…

– Не важно, что она сказала, – оборвал ее Хислоп. – Где тут ваш Дэви, и не стойте на дороге.

– Ладно-ладно. Не надо так нервничать. Вон его комната – там, наверху!

Это была маленькая комната в задней части дома, такая темная, что доктору пришлось постоять неподвижно, пока его глаза не привыкли к полумраку. И только затем он разглядел лежащего на кровати Дэви Мьюира.

Дэви одет и обут – небритый, пиджак заляпан грязью, воротник разорван, глаза с ужасом уставились в бесконечность. Все вокруг свидетельствовало о бедности, убожестве, нищете: голый стол, старый сундук, несколько пустых бутылок и десятки потрепанных книг.

– Ну и грязища, – невольно пробормотал Хислоп.

Это разбудило Дэви. Он резко сел на кровати и завопил что-то нечленораздельное. Его лицо побагровело, вены на шее вздулись и стали похожи на веревки. У него был такой ужасный вид, будто его душу терзали в забытых глубинах ада. Он бредил.

Нет никакого смысла воспроизводить риторику больного воображения, доведенного алкоголем до безумия. Но, когда припадок прошел и Дэви снова упал на кровать, он вдруг четко произнес:

То, как вдруг прозвучали эти строки по контрасту с потоком безумных словес, оказало свое воздействие на Хислопа – после инъекции морфия в руку больного его инстинктивное желание поскорее убраться из этой зловонной комнаты прошло. Он остался на целый час, наблюдая за состоянием Дэви Мьюира, пока тот не провалился в беспокойный сон. Финлей пытался за этим грязным бородатым лицом увидеть облик иного Дэви, вернуть его в дни молодости. Да Мьюир и не выглядел старым – на вид ему было не больше тридцати пяти. Его волосы были все еще густыми и темными, лоб – гладким, черты лица не расплылись, но на нем лежала печать пережитого.

Перед уходом Хислоп, как мог, прибрался в комнате. Он поднял одну из книг – это была «Энеида», еще одна – «Паоло и Франческа», третья оказалась непристойнейшим романом братьев де Гонкур. Хислоп вздохнул и вышел из комнаты.

В тот вечер он поинтересовался у Камерона насчет Мьюира – аккуратно, поскольку Камерон никогда не придавал значения сплетням.

– Значит, ты видел Драного Дэви, – констатировал Камерон между затяжками трубки. – Ну что ж! Что ж! Это такая история, что ты не поверил бы, если бы ее напечатали. – (Пауза.) – Бедный Дэви Мьюир! Глядя на него сейчас, трудно представить, что когда-то он был звездой года в Сент-Эндрюсе. Он знал латынь и греческий, как я знаю шотландский. Что только ему не прочили – от профессорской должности в Оксфорде до поста самого лорд-канцлера. И кто он теперь? Автор писулек на полставки в «Рекламодателе»! Пять лет назад он приехал в Ливенфорд, чтобы преподавать классическую литературу в гимназии. И в течение нескольких лет он был учителем. Но в конце концов лишился этой должности. Фу! Мне невыносимо думать об этом, мне так жаль бедного чертяку. Сейчас я не в настроении продолжать разговор.

– Значит, это длинная история? – спросил Хислоп.

– Нет, – возразил Камерон. – Короткая история. Чертовски короткая! В одном-единственном слове. Пьянство! Спокойной ночи.

И Камерон пошел спать.

На следующее утро Хислоп снова отправился к Дэви и затем еще несколько раз был у него. Что-то влекло его к Дэви Мьюиру – возможно, беспомощность последнего, его редко встречающееся, трогательное обаяние.

Да, несомненно, Дэви был обаятелен. Образованный, утонченный, убедительный, остроумный, он был восхитительным компаньоном. Мало-помалу Хислоп пришел к тому, что стал симпатизировать Дэви Мьюиру, восхищаться им и в конце концов полюбил его. И вот однажды днем, когда Дэви почти полностью пришел в себя и смог, шатаясь, встать на ноги, Хислоп собрался с духом для решительного шага.

– Дэви, – заметил он, – почему бы вам не воздержаться от выпивки? Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь.

Дэви коротко рассмеялся. С горечью, впервые отмеченной у него молодым доктором, он заявил:

– Лечение от Хислопа, да? Вы что-то незаметно бросаете мне в чай. Безвкусное. Без запаха. И я здоров на следующее утро. Замечательное предложение, хотя бы своей новизной!

Хислоп покраснел:

– Я просто подумал, что…

– Плохо подумали, мой друг, – смягчив тон, прервал его Дэви. – Это все пустое. Думаете, я раньше ничего не пробовал? У меня была дюжина докторов – в Эдинбурге, Лондоне, в Берлине даже. Я бывал в санаториях, пока они мне не осточертели. Я перепробовал все. Но это бесполезно. Пьянство укоренилось во мне. Теперь это я. Я прогнил от него. Насквозь, слышите? – Его голос зазвенел. – Я пьянчуга, заматеревший, убежденный пьянчуга. Когда у меня получится выйти из этого дома, я отправлюсь в паб Пэта Марни. Развлекать молодежь. Пока я полупьян, я рассказываю им непристойные французские анекдоты. Когда я пьян, я довожу парней до конвульсий греческими эпиграммами. Я им там нравлюсь, и они мне нравятся. Именно когда я пьян, это понятно? Во всяком случае, туда я и отправлюсь, как только вы уйдете. Я буду сидеть там и выпивать до последнего пенни в кармане. Если повезет, я продержусь полгода, до очередной белой горячки.

Повисла тяжелая тишина. Затем Хислоп сказал:

– Если так, Дэви, то, полагаю, мне тут больше нечего делать.