Сын аккордеониста - Бернардо Ачага

В прошлые выходные ей исполнилось тринадцать лет, и на празднике, который мы устроили здесь, дома, ее подружки подарили ей несколько бабочек, из этих гигантских, что называют монархами. Это последняя мода. Их покупают на butterfly farms[18]и выпускают в воздух после того, как задувают свечи на торте. Во время праздника я решил рассказать всем, что в баскском языке существует более ста названий для обозначения бабочек, одно из которых, pinpilinpauxa, было весьма любопытным, поскольку вместо того, чтобы воспроизводить звук, как это наблюдается в случае ономатопеи, оно как бы имитирует полет насекомого. Не прошло и тридцати секунд, как Лиз бросила мне одно из своих «Shut up!», и мне пришлось замолчать. Она выставила меня перед своими подружками в роли старика, без конца повторяющего одни и те же истории. Я не ожидал от нее подобного поведения.

Мэри-Энн уверяет, что это возрастное, что наша старшая дочь ведет себя так, потому что вступает в подростковый возраст. Возможно, но есть и иные объяснения. Я боюсь, что она унаследовала определенную неуступчивость, ту самую, что в крови у Анхеля и у меня самого. И еще я боюсь – и это предположение гораздо хуже, – что Лиз видит будущее яснее, чем кто бы то ни было, и, напуганная тем, что она себе представляет, удаляется от меня, готовя себя к моменту истинной разлуки. Момент истинной разлуки: смерть, если называть вещи своими именами. В любом случае, то, что происходит у меня с Лиз углубляет мой пессимизм по поводу любви. Мы хотим поставить ее превыше всего, но это невозможно Мы не ангелы. Я бы хотел, чтобы Лиз была как можно ближе ко мне; но, похоже, не очень-то логично требовать от нее такой любви после того, что было у меня с моими родителями.

После обеда мы сидели под навесом, беседуя и попивая лимонад против jet-lag. Мэри-Энн с Хосебой и сейчас там. Лучше мне было бы остаться с ними. Мои мысли ускользнули в темные уголки, и в конце концов я написал черные буквы на экране белого компьютера, который Мэри-Энн подарила мне в день моего рождения.

После легкого обеда мы отправились искупаться в небольшой заводи в верхней части реки Кавеа, и усталость словно рукой сняло. Настоящим удовольствием было погрузиться в холодную воду; не меньшим удовольствием было говорить на языке, который после смерти Хуана я мог использовать лишь наедине с самим собой. Кроме того, мы с Хосебой старались вспомнить все самое радостное из нашего прошлого, хотя Хосебе форма заводи напомнила запруду реки, где мы купались в нашем родном городке, и смерть Лубиса. «Я никогда не раскаивался в том, как мы ответили его убийцам», – вдруг сказал он тоном, который Мэри-Энн вряд ли узнала бы. Я подумал, что он продолжит рассуждать в том же духе, но он сменил тему. Это было к лучшему. Он только вчера приехал в Стоунхэм, и было еще слишком рано обсуждать все эти вещи.

Благодаря дувшему с гор ветерку жара ощущалась не слишком сильно. Мы отошли от берега Кавеи и подобно беззаботным отдыхающим, в плавках и с полотенцем на шее, направились к дому Росарио и Эфраина, намереваясь взять там салат из авокадо, который те пообещали Хосебе. Для ужина было еще слишком рано, и мы ненадолго задержались на маленьком кладбище ранчо.

Кладбище было очень красивым. Ветерок нежно шевелил траву и цветы, словно боясь причинить им вред. «Давай посидим немного, пока я выкурю сигарету», – сказал мне Хосеба, и мы уселись, он на одном камне, я на другом. Хосеба теперь курит темный табак вместо ароматических трав, которые он курил раньше.

Он молчал, я тоже. Ветер внезапно прекратился, и трава и цветы перестали шевелиться. И тогда, словно она только и ждала этого мгновения, в уголке кладбища вспорхнула бабочка и полетела прямо к нам. Казалось, она хочет сесть на мой лоб или на лоб Хосебы. Но нет. Она пролетела над нашими головами и исчезла в листве дерева.

Я обрадовался, и мне захотелось объяснить Хосебе, что бабочка, вне всякого сомнения, монарх, из тех, что мы выпустили на свободу в день рождения Лиз, неожиданно вылетела из места, где было захоронено слово mitxirrika – «бабочка» на языке крестьян Обабы, – словно она воскресла или, точнее, предстала во плоти, чтобы вновь отправиться в полет из своей маленькой могилки. Но я промолчал. Не так-то просто объяснить старому другу обычай хоронить слова в спичечных коробках, каким бы простым ни было это объяснение. Мэри-Энн прекрасно знает: я сделал это исключительно из педагогических соображений. Я хотел, чтобы мои дочери заинтересовались моим родным языком. Желание, которому, если только не произойдет больших перемен, никогда не суждено сбыться. Поведение Лиз не оставляет места надеждам.

После того как бабочка пролетела над нами, я заметил, что Хосеба еще больше углубился в себя Я спросил его, о чем он думает, и он ответил, словно цитируя кого-то: «Неприкаянно бродят мысли мои они приходят и уходят…» Но в случае с Хосебой никогда не знаешь. Его цитаты обычно всего лишь его собственные изобретения, необходимые для того, чтобы разрядить ситуацию. Это его давнишняя привычка. «Неприкаянный. Мне это слово нравится», – сказал я ему, и наш разговор принял тон бесед, которые мы вели тридцать лет тому назад в Бильбао.

Он подошел к могиле Хуана и вслух прочел надгробную надпись: «У меня была только одна жизнь. А нужны были бы две». Он спросил меня, не я ли сочинил ее. «С помощью Мэри-Энн». – «В таком случае, вы в хорошей форме. Мне очень нравится». Потом он прошел к могилкам хомяков: «А здесь? Кто здесь?» – «Томми, Джимми и Ронни. Хомячки моих дочерей». Он перепрыгнул квадратный метр, на котором были захоронены спичечные коробки, и вышел за территорию кладбища. Почему он вдруг подпрыгнул? Может быть, ощутил присутствие mitxirrika и других слов из Обабы.

«Знаешь, о ком я вспомнил на кладбище?» – сказал он мне позднее, когда мы вышли на дорогу. Я попросил, чтобы он шел помедленнее, я не мог поспевать за ним вверх по склону. «У тебя твои jet-lag уже прошел, – сказал я ему, – а мне сложнее. Ну, так расскажи, о ком ты вспомнил?» Он пошел рядом со мной, приноравливаясь к моему шагу. «О Редине, нашем учителе французского языка. То есть о мсье Несторе».

У меня мелькнула мысль сказать ему о воспоминаниях, которые я написал, но я решил, что еще не время. Я дам ему копию накануне его отъезда из Стоунхэма, чтобы он, если захочет, прочитал их, а потом передал в библиотеку Обабы. «Я часто о нем вспоминаю», – сказал я ему. «Правда?» – «Правда». – «Ты действительно преданный ученик, Давид. Я о нем совсем забыл. Но в марте я побывал на Кубе и там встретил нашего Редина». – «Шутишь», – сказал я. «На фотографии, Давид, не делай такое лицо». Хосеба рассмеялся и хлопнул меня полотенцем по спине.

Потом он рассказал, что изучает отношения баскской колонии с кубинскими писателями и поэтому ездил в Гавану. Поэт Элисео Диего повез его посмотреть дом, в котором на острове жил Хемингуэй, и он смог зайти туда. «Он очень красивый, – сказал Хосеба, – расположен на вершине холма, весь окружен деревьями. Едва зайдя в гостиную, я сразу же наткнулся на большую афишу боя быков в Сан-Себастьяне. Она висела над камином, а справа и слева от нее – другие фотографии, снятые в Стране Басков. На одной из них был изображен сам Хемингуэй в праздничной обстановке, курящий огромную сигару и обхватывающий шею своего спутника, словно с намерением применить к нему прием вольной борьбы. Так вот, угадай, кто был его спутником?» – «Редин?» – «Он самый! С такой же большой сигарой», – сказал Хосеба. «Значит, правда то, что он нам рассказывал».