Сын аккордеониста - Бернардо Ачага

«Ты ведь уже знаешь? Лубиса убили, – сказал мне Хосеба, когда я спустился, не давая мне возможности произнести ни слова. – Вчера вечером, когда он был у Аделы, его увели жандармы и потом пытали, пока не прикончили. Поэтому он и оказался в Урце. Его туда бросили, чтобы спрятать концы в воду. – Он был очень бледен. – Тебе надо ехать в Ируайн, Давид. Иначе убьют и наших друзей. Вся долина забита жандармами. Я смог пройти только потому, что показал им удостоверение и они увидели, что я живу на лесопильне. – Он никак не мог отдышаться. – Им некуда бежать, – сказал он. – Единственное, что их может спасти, это убежище».

Лубис рассказывал им об убежище, но из уважения к моему дяде Хуану не захотел показать, в каком именно месте дома оно находится. «Он сказал нам, что, если мы окажемся в трудном положении, он сам нас спрячет. Кто же мог подумать, что он погибнет раньше!» – «Они там, в доме?» – спросил я его. «Да, все четверо, но жандармы уже начали прочесывать долину. Если они немедленно не спрячутся, не знаю, что может произойти. Папи предоставил им полную свободу. Каждый сам должен решить, как действовать. Но сам он говорит, что живым его не возьмут. Что он располагает слишком большой информацией. И Трику признался мне, что сделает то же самое. Что лучше попасть в перестрелку, чем погибнуть как Лубис».

«Папи, Трику… Можно узнать, о ком ты говоришь?» – спросил я его. Я мог предположить, о ком идет речь, но эти прозвища вызывали у меня раздражение. Меня раздражало все, что происходило. И особенно когда я вспоминал, что еще мгновения назад я спокойно спал рядом с Вирхинией. «Да, ты действительно спал с Вирхинией, – сказал мне внутренний голос – Но до этого где ты был? Перед телом Лубиса. Разве не так? Вспомни и об этом».

«Извини, – сказал мне Хосеба. – Папи это принятое в группе имя Хагобы. А Трику – Агустина». – «Агустин, Комаров, Трику… у моего товарища нет недостатка в именах». – Я произнес это более сердечным тоном и сразу почувствовал себя лучше. «Главный там Папи. Именно он организовывал поджог гостиницы». – «Энтомолог!» – воскликнул я. «Можешь не верить, но он действительно энтомолог». Внешне мы оба были очень спокойны. «Так ты поедешь?» – спросил он меня. «Поеду», – сказал я.

Мы направились к другому концу моста. Мой мотоцикл стоял рядом с детским парком. «Езжай как можно скорее. Ируайн – это дом твоей семьи, и жандармы разрешат тебе проехать. Ты спасешь им жизнь». Я взглянул на окно комнаты Вирхинии. Ее не было видно. Я подумал, что она, должно быть, лежит на кровати. «Все будет хорошо, с тобой ничего не случится. Тебе только нужно поместить их в убежище, а об остальном позабочусь я».

То, как он говорил, свидетельствовало о том, что он тоже во всем этом замешан. Задействован, если употреблять современное слово. «А тебя как зовут в группе?» – спросил я его. «Эчеверрия, – серьезно ответил он. – Но это пока неофициально. Я новичок». Мне совсем не хотелось заводить мотоцикл. «Меня все это пугает, – сказал я ему. – Кроме того, я хочу остаться с Вирхинией. Тебе этого не понять». Хосеба отпустил крепкое словцо. «Я знаю, что мне не так везет с женщинами, как тебе. Но ради бога! Я же не дурак». Окно комнаты Вирхинии по-прежнему оставалось пустым.

Хосеба встал с другой стороны мотоцикла. «Знаешь, почему жандармы пришли за Лубисом? – сказал он. – Биканди считает, что по доносу. Но мне кажется, виноваты мы. Лубиса стали подозревать в тот день, когда на танцах в гостинице запустили осла По городку поползли слухи, что разбрасывание этих листков с Мисс Обаба было своего рода тренировкой. Вот что происходит, когда в таких городках, как наш, открывают спортивные поля. Теперь все, что происходит, это тренировка. Люди думают, что для того, чтобы стать политическим активистом, надо тренироваться». – «Лубис уже давно был у них на заметке. Можешь спросить об этом у Анхеля», – сказал я ему. Но я почувствовал себя виноватым. То, что говорил Хосеба, имело смысл.

В большинстве домов на кухне горел свет. На вилле «Лекуона» тоже. У моей матери работы всегда хватало. Как она сама говорила, во время праздников, потому что это были праздники, а после – потому что после праздников оставалась срочная работа. По шоссе беспрерывным потоком шли машины, люди ехали на работу.

«Возможно, донес Анхель, – сказал я Хосебе. – Он держал зло на Лубиса с тех пор, когда убили коня дяди Хуана». Хосеба состроил гримасу. «Если хочешь знать мое мнение, за всем этим стоит Берлино. Думаю, он просто с ума сошел, когда увидел, что горит гостиница, вот и стал стрелять по всему, что движется. И я скажу тебе еще одну вещь, Давид: если будет доказано, что он ответствен за гибель Лубиса, он дорого заплатит». Я вновь почувствовал себя виноватым: из-за того, что играл на аккордеоне на танцах в гостинице; из-за того, что был сыном Анхеля, друга Берлино; из-за того, что внес свою лепту в хулиганскую выходку с ослом и тем самым умножил подозрения, которые уже и до того могли быть в отношении Лубиса.

Часы на церкви пробили один раз. Была половина восьмого. «Так или иначе, если ты предпочитаешь, чтобы поехал я, скажи, где находится убежище, и я все устрою». – «У тебя будут проблемы при проверке. У тебя нет никаких оснований ехать в Ируайн в такой ранний час». – «Я могу попытаться. Не хочу, чтобы убили Трику. То есть Комарова. Хватит с нас Лубиса».

Я сел на мотоцикл. «Не знаю, как я справлюсь со всем этим», – сказал я ему. Он попытался улыбнуться: «Пока я шел сюда, я воображал, что я певец «Креденс» и что вовсю исполняю: О, Сьюзи Кью, о, Сьюзи Кью… Так я смог преодолеть страх». – «Ну, тогда я буду напевать Падам Падам. Это была любимая вещь Лубиса». Но я знал, что не смогу. Я тронулся в путь, не оглянувшись на дом Вирхинии.

Квартира Папи в Париже находилась очень близко от парка Монсури. Это было небольшое помещение площадью не более тридцати метров, весьма приятное, несмотря на то что там было мало света. Из окна комнаты были видны деревья парка и ансамбль элегантных домов, нечто вроде небольшого поселка. «Мне кажется, Бен Бела проживает где-то здесь. Иногда я встречаю его на улице», – сказал мне Папи, глядя в окно. В то время бывший президент Алжира жил в изгнании в Париже.

Играл проигрыватель, музыка звучала чуть слышно. Пани прибавил звук. «Здесь могут быть микрофоны, – сказал он мне, усаживаясь на диван. – Знаешь, что это?» Он имел в виду мелодию. «Гуриди, не так ли?» – сказал я ему. «Именно так. Восьмая пьеса. На мой вкус, самая красивая из всех». И тут же перешел на политические темы. Сказал, что испанская диктатура доживает свои последние дни, и поинтересовался, есть ли у меня определенное мнение по поводу того, какую роль должна выполнять революционная группа в том случае, если в Испании построят демократию. Он употребил именно этот глагол, построить, словно говорил о каком-нибудь бараке.

Через два часа мы с ним были уже у парка Монсури, стояли у одного из входов в него в ожидании автобуса. Папи вынул из кармана карточную колоду и показал ее мне. На футляре была фотография бабочки оранжевого цвета. Я прочитал: Euskalerriko Tximeletak, «Бабочки Страны Басков». «Ты никогда не верил, что я энтомолог, – сказал он. – Но пока мы жили в Ируайне, я также и насекомыми занимался. Вот доказательство. Колода напечатана в прошлом месяце».