Балканский венец - Вук Задунайский

Нина нана у џиџану бешу,

Спавај, спавај сине,

Сан те преваријо, сан ти добар бијо,

Сан у бешу, уроци далеко,

Сан у бешу, уроци далеко.

Потом все обрывалось – пришли сборщики девширме и забрали его, соединив с другими такими же мальчишками. Потом были только чужие лица и бесконечные дороги. В памяти всплывал только большой город, куда привезли их. Потом… Потом его втолкнули в темную комнату без окон. Там горели жаровни и было душно, вокруг клубился едкий дым. В комнате сидели странные люди в белых одеждах – все худые, но с почерневшими сморщенными, как сушеная слива, лицами, которые ничего не выражали. Это сейчас он знает, что это дервиши, – а тогда он ничего не знал. Они сняли с него одежду и осмотрели, довольно причмокивая. Потом ему дали выпить какой-то горький отвар, от которого перед глазами все поплыло, а дервиши принялись кружиться вокруг, как если бы они танцевали коло, только в несколько раз быстрее. Его увлекли в этот круг. Люди вокруг при этом стали издавать истошные курлыкающие звуки, от которых хотелось заткнуть уши. В центре же круга вертелся как

волчок главный из них, в широкой белой юбке, все быстрее и быстрее…

Весь мир тогда будто закружился перед глазами, и Урхан-ага помнил только, как повалился на пол. А потом к нему подошел человек, похожий более на джинна из сказок – огромного роста, с огромным же, как бурдюк, животом. Кроме шаровар, был на нем только окровавленный кожаный фартук. В правой руке держал он молоток, а в левой, обмотав шляпку грязной тряпкой, – большой раскаленный гвоздь. Череп его был обрит, а глаза с темными мешками под ними были такими добрыми и печальными… Большой человек подошел ближе, все закрутилось перед глазами, а темя пронзила страшная боль. Дальше наступила тьма…

Все это пронеслось перед глазами Урхан-аги за какое-то мгновение. Быстро, оказывается, меняются местами небо и земля! Он вспомнил все и стоял теперь, не понимая, кто он и что тут делает. Об этом напомнил голос Якуба:

– …Ну и принялась верещать и царапаться, как кошка. А у нее там все такое мягкое и теплое… настоящий персик… Ну я и откусил…

Посмотрел Урхан-ага вниз, под ноги. Посмотрел по сторонам. И понял он, что мир велик и прекрасен настолько, что ни одна из империй мира не сравнится с ним. Что он полон разными цветами, звуками и запахами, и слова приказов – не единственные, которые звучат в нем. Есть в этом мире много темного и светлого, он дышит и ворочается, как плод в материнской утробе. А еще он понял, что давно умер и в этом мире для него места нет. Мертвые к мертвым, живые к живым. Как же глуп он был, надеясь стать его частью! И боль его отныне превысила размерами море.

Какой глупостью показались ему все эти кануны и заветы! И каким обманом! Его лишили жизни, лишили целого мира, сделали тряпичной куклой. Взамен же дали золото, которое он не сможет потратить, ибо получали его янычары по окончании службы своей, а всем известно было, что кончается она на поле брани. Да, еще и рай обещали, которого нет, – взамен настоящего. За это отрядили его истреблять ту самую жизнь, которая породила его, оплачивая верную службу пустыми обещаниями и ничтожными подачками. Глупец тот, кто меняет целое царство на горсть трухи, но он оказался еще глупее этого глупца. И твердил он все время, как попугай, слова Кануна, которые смотрелись нынче издевкой надо всем живущим. И не было на том свете никакого ада, коим пугали их, – весь ад люди творили на этом свете своими руками. А там если что и было, так только то же, что и тут, и выходило, что раз здесь пребывал ты в аду, то и там иные дороги были тебе закрыты.

Новые воины – рабы Великого Султана, и нет такого, чего бы они не смогли сделать по воле его.

Какая чушь! Воины не могут быть рабами: либо одно, либо другое. Хорошо воюют только свободные. А рабы – это шакалы. И как бы могуществен ни был султан, Бог все равно выше. Волю султана можно нарушить – но не волю Божью.

Новые воины воюют против гяуров, и это угодно Всемогущему творцу неба и земли, давшему им сабли, дабы они уничтожали гяуров, ибо они заблудшие и отрекшиеся.

Гяуры были такие же люди, как и все прочие, и жили они испокон веков на своей земле по своим законам. И заблудились и отреклись они не более чем все иные. Всемогущий творец неба и земли дал людям голову, чтобы разобраться в этом, а потом уж и сабли, но вовсе не для того, чтобы кромсать всех, кто хоть чем-то отличается от тебя, да еще и где-то на другом краю света.

Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца неба и земли, и слова его – закон для новых воинов, воспротивившийся заслужил смерть.

Напугали покойников смертью лютой! Закон един и послан свыше всем, и подчиняться ему должен не только простой воин, но и султан.

Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли, вера Его превыше иных вер, а воля Его – закон для рабов Его, заблудших же и отрекшихся новые воины преследуют, где только можно, днем и ночью.

Ко Всемогущему творцу неба и земли ведут много путей, среди них есть правильные и есть ложные. Но путь, по которому можно дойти, не один. Пророк Иса так же ценен в глазах Всемогущего, как и пророк Муса. А кто говорит, что только один он знает сей путь, – тот и есть заблудший и отрекшийся.

Все было не так – все, чему учили его.

Разве не воля Божья должна быть законом для всех вопреки воле каких-то сердаров и улемов?

Разве пахать, сеять и собирать урожай не лучше, чем с оружием в руках разорять и лишать жизни?

Разве любящие и любимые жены и дети не есть истинный рай, для обретения которого не нужно курить много гашиша?

Разве женщина только ослабляет мужчину, а не придает ему сил?

Разве не нужно во дни своей жизни вкушать вкусную пищу и пить доброе вино – когда же еще делать это, как не пока жив ты?

Разве гяуры более лживы и богохульны, нежели все иные?

Повсюду был один обман. А он, Урхан-ага, славный воин, огнем и саблей насаждал его в тех местах, где родился, даже не понимая, что творит он. Колдовство дервишей заморочило ему голову, отняло память. И вернуться назад он уже не мог.

Всего один миг понадобился на то, чтобы понять это. Мир для Урхан-аги стал иным. Другие же видели его пока прежним: все так же горела колокольня – едкий дым уже заползал в храм, так же лежало на полу растерзанное тело и слышались голоса:

– Да не, когда дошла моя очередь, она уже не дергалась… Что-то быстро вы ее… Тут еще есть такие поблизости?

– Есть, как же не быть! – был ответ.

– А, орта-баши! Ты поделишься с нами своими красавицами?

Якуб смеялся, вытирая кровавые подтеки на руках и животе шароварами. Двое других братьев смеялись вместе с ним. Сейчас засмеетесь вы по-другому. Кинжал неслышно лег в левую ладонь, а ятаган – в правую. Единственное, что умел он делать, – убивать, но это умел он отменно.

Кха! Первый из братьев даже не заметил, как лезвие ятагана перерубило горло ему, – он все еще смеялся, но смех вдруг стал подобен бульканью шурпы в котле. Кха! Другой брат только открыл рот – и в шею ему впился брошенный кинжал. Якуб был настолько глуп в любовании уродством своим, что даже не заметил этого. Когда ятаган вошел ему в спину и пронзил сердце, он обернулся и выкатил глаза. Взгляд его был удивленным: