Балканский венец - Вук Задунайский

Встал Урхан-ага на ноги. И была в членах его прежняя легкость, будто бы не провел он на Чертовой горе пленником три дня – то ли у вил здешних, то ли у девчонки этой, которая мало что не одна из них. Думал он всегда, что женщины лишают воинов силы, и в новинку было ему ощущать, что могут они и давать ее. Надо было возвращаться в орту. Ежели не вернется он до рассвета, пошлют братья на третье утро после пропажи его весть Аге янычар о том, что Урхан-ага, орта-баши семнадцатой орты, умер и что надлежит назначить нового. Но спускался с горы славный воин уже не тем, что поднимался на нее.

* * *

Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли…

Новые воины воюют против гяуров…

Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца

неба и земли…

Новые воины – рабы Великого Султана…

Новые воины свято чтут все заповеди братства их…

Новые воины не пашут и не сеют…

Новым воинам нет нужды в женах и детях…

Велико было удивление братьев, когда вернулся Урхан-ага в орту. Вышел он прямо из тьмы к костру их. Уставились братья на Урхан-агу, будто пред ними стоял сам шайтан, а иные даже выронили из рук плошки с пилафом, ибо оброс Урхан-ага щетиной, а из одежды были на нем только грязные шаровары. И повязки на ранах бурые, в крови запекшейся. Когда улеглось первое изумление, вышел вперед ашчи-баши Муса и сказал:

– Ежели ты брат наш, Урхан-ага, а не дух нечистый, то отведай пилафа нашего с молитвой: духу то будет невмоготу, а воину от того токмо польза.

Протянули Урхан-аге плошку с пилафом, как положено прочел он над ней молитву и отправил полную горсть булгура в желудок свой. И возрадовалась орта. Жив ага их, жив и здоров, и пилаф ест, как всегда. И он это, он, самый молодой и удачливый ага среди новых воинов, а не какой-то дух нечистый, пришедший с гор на запах человечины. Облепили воины Урхан-агу, кинулись обнимать его, бить по плечу, и начались расспросы бесконечные. Нашли воины кинжал его в шее медведя, да только самого орта-баши не нашли. Думали уж, что либо упал тот в расселину, либо унесли его дикие звери, а то и, что всего хуже, к хайдукам попался в лапы. Но сказал он им, что просто отполз от места схватки со зверем на другой склон, где была вода, пригодная для питья, там и залечивал три дня свои раны.

Возрадовались воины возвращению Урхан-аги, ибо снискал он уважение в глазах их. Один Якуб хмурился – еще бы, ведь потерял он через это надежду стать орта-баши. Очень скоро вся орта гудела наподобие пчелиного роя. Весть о сражении Урхан-аги с медведем, посланным зловредными ведьмами с Чертовой горы, и его чудесном исцелении от ран мигом облетела весь лагерь османский, все дальние посты, через которые прошел он прежде незамеченным. И нынче хотели все узреть героя своими глазами. Плохую весть Аге намеревались послать они наутро, а тут радость такая – жив орта-баши, никуда не делся, героем возвратился из лап силы вражьей, тайной и колдовской. За то и преподнесена была ему в дар шкура того самого медведя, которого поразил он.

А когда глубокой ночью заснули все прямо под луной и звездами, подошел к воскурившему кальян Урхан-аге один из молодых воинов по имени Камаль и подсел рядом.

– Ты хочешь сказать что-то? – догадался Урхан-ага.

– Спросить, если уважаемый ага позволит.

– Спрашивай.

– Скажи, а правда ли говорят, что мы, новые воины, давно умерли, что мы – мертвецы, у которых отняли душу? И что вроде бы потому мы почти не ведаем боли и усталости…

– Кто ж это так треплет языком? Кто-то в нашей орте?

– Нет, ага…

– Так это небось башибузуки чешут языками хуже баб!

Кивок Камаля был на то ответом.

– Если б они так же хорошо держали в руках свои сабли, как вращают языками… Нечего их слушать.

– Так, значит, неправда то, что говорят про нас?

– А тебе какая разница? Когда вокруг смерть – так ли надобно быть тебе живым?

И снова началась в семнадцатой орте, вставшей на постой в деревне Медже, та жизнь, к которой уже привыкли все. Каждый делал свое дело: рацы пахали землю, ходили за свиньями и приносили незиль захиресы, а новые воины ели пилаф и упражняли тела свои, готовясь выйти под стены београдские по первому зову господина своего.

По ночам же, лишь луна восходила над гребнями гор, собаки в деревне жалобно скулили и прятались, лошади волновались и всхрапывали, переступая копытами в стойлах, дети плакали в люльках, а взрослые крестились и закрывали окна домов, ибо слышался из ущелья волчий вой, тоскливый и заунывный. И говорили крестьяне, что это не простой волк, а волколак, поколич. Не задрал он еще ни одной деревенской коровы, но искал теплую плоть и кровь, а пуще их – душу человечью, ибо без нее не мог он жить своей призрачной звериной жизнью, более похожей на смерть. Услыхав вой сей, одна только красавица Смиляна не боялась, ибо знала, что за ней пришли. Тихо, дабы не разбудить сестер, вставала она с постели и выходила из дома, набросив платок на плечи. И никто не смел помешать ей, даже дворовый пес поскуливал, не осмеливаясь лаять. Стоило ступить ей за околицу, как тут же подхватывали ее сильные руки, влекшие ее прочь от деревни, и не отдаться на их волю не было сил.

Он же приходил по ночам к околице и выл, как волколак, зазывая ее к себе. Ибо не мыслил сей воин, некогда чтивший Канун Мурада, и дня жизни без того, чтобы не увидеть розу сердца своего, хотя и не знал доподлинно, есть ли у него сердце. Получив же вожделенное, хватал и тащил его к устью врело – вырывающегося из скалы бурного потока, ревевшего так, что даже крика не слышно было в трех шагах. Камни там были сырыми от брызг, но мягкими, ибо покрывали их мхи. Там и наслаждался поколич своей добычей, невидимый и не слышимый никем. А к первым петухам относил ее обратно к околице. И всякий раз, когда приходило время выпустить добычу из рук своих, начинал он чувствовать боль, хотя и не с руки такое было янычару, ибо всем, даже детям, от королевства Маджарского на севере до египетских песков на юге, от земель италийских на западе до поросших тюльпанами долин Персии на востоке, ведомо было, что новые воины не чувствуют боли. И странные желания обуревали его. Так, захотелось ему не таясь пойти со Смиляной в деревню и бросить все свое золото к ногам отца ее, и взять ее в жены – не ночью, как вор, а при свете дня, честно, перед всем миром. Но знал он, что это дурное желание и следует отринуть его как можно скорее.

Новым воинам нет нужды в женах и детях, ничего не оставляют они после себя на земле, кроме побед над неверными, душам же их после смерти обещан Рай.

Хотя… Ему не нужно было того, большого рая, но почему за доблестную службу султану не наградить его хотя бы маленьким раем на земле? Без надобности были ему райские реки и райские сады – ему нужны были всего лишь эти горы и эти поля. И Дрина, вода в которой была то ли синей, то ли зеленой – не разберешь. И яблони на склонах, и горные леса, осенью становившиеся красными, как киноварь. Ему не нужны были эти толпы девственниц, которых он должен был удовлетворять, но отчего-то не хотел. Как-то видал он этих девственниц – походили они на розы в садах падишаха еще меньше, чем мальчики-бачи, шедшие за ортой. Лучших воинов награждали тем, что подмешивали им в кальян тот самый порошок, от чего старые неопрятные женщины казались им прелестными гуриями. На Урхан-агу тот кальян не подействовал, только в голове потом шумело так, будто по ней проехалось стадо жеребцов. Он видел этих женщин в их истинном виде, после чего в обещанный рай ему не хотелось уже. Ему нужна была одна, только одна, с тонкой молочной кожей и толстыми черными косами, которой не было нужды умащивать себя розовым маслом, ибо сама она была как цветок.