Возлюбленная тень - Юрий Милославский

Гудзь развил еще несколько каннибалистских шуток, но Титаренко, едва прощаясь, на ускорении отшагал несколько десятков саженей до дверей отсека – и открыл их толчком.

Дядько Гупало перебирал тряпье, в которое полагалось бы уже обрядить покойного, а Наталья Асташева, опершись о край секционного стола, наклонилась над сыном – и плевала ему в лицо. По видимости, это продолжалось достаточно долго, так как глазницы Степана Асташева были переполнены слизью.

Нет слов, нет слов; у проб…ского мiра всегда найдется, чем затерзать тихого печального человека, каким полагал себя Александр Иванович Титаренко.

От самого начала, а затем – вдоль по всему воспоследованию титаренковской судьбы, частью уже отмотанной, частью – до сих пор еще свернутой наподобие канатной бухты, были размещены предупреждения о неизбежном.

До десяти лет он пятился и отвечал им: «Не хочу», – то дальнему горестному ропоту по вечерним оврагам, то рыхлой поляне среди сосен, где стояли некогда зарулившие сюда на обоюдную гибель немецкие и русские танки, дотла спаленные огнем и водою; а потом, повзрослев, слал, кого ни встретит, матом и проходил мимо.

Сколько раз, начиная от раннейшей юности, Титаренко уловлял рядом с собою отвратительный абрис вестника, уже совсем готового протянуть конвертик с посланием или произнести что-нибудь устно! – и немедленно принимал решение: ни за что не попускать этим подобиям безнаказанно клубиться в его присутствии и тем более – при его участии.

В том же роде он поступил и теперь.

Бабку Асташеву увезли на стационарную психэкспертизу; дядьке Гупало в соседнем РОВД выписали пятнадцать суток административного ареста; труп – из очень большой любезности – удалось положить на заморозку до конца месяца.

Таким образом, все были выбиты вон и надежно закреплены по выделенным для них местам, а в распоряжении следователя Александра Ивановича оставалось – на первый случай – два дня и три ночи.

Чтобы обойти – по невозможности победить – донимающие его энергии, Титаренко изыскивал многоразличные, как при обращении с живыми людьми, методы: он либо выражал несогласие, либо уходил в глухую оборону, но чаще всего объединял и ту и другую методики: похожее происходило минувшими ночами – и в долгих беседах с дядькою Гупало; потому что слобожанин, вместе со всеми живыми и мертвыми Асташевыми, без сомнения, в чем-то соприкасался с извечною титаренковскою борьбою, отчего результаты ее с каждым часом оставляли желать все лучшего и лучшего.

Следователь Александр Иванович допускал, что пресечь это ползучее распространение обращенных к нему сил все еще для него возможно: призови он дядьку Гупало на допрос и врубись ему рукоятью служебного макарова с неизвлеченною обоймою в основание черепа. Без какого-либо серьезного труда Гупало навек воссоединился б со своим консервированным племянником, который, в свою очередь, откинулся бы обратно в состояние неопознанности.

Разговор пошел о лекарствах, а лечиться Титаренке разрешалось любыми средствами; впрочем, он не считал себя до того обреченным происходящему, чтоб ради него заболеть, и потому не проводил над собою никаких оздоровительных терапий, а только отдыхал и питался легкою пищею.

Днем единственным из доступных следователю Александру Ивановичу развлечений еще оставалась оперативная добыча данных, подтверждающих его частное мнение; так, от мрачных предчувствий касательно всего асташевско-гупаловского Титаренку отвлекало развитие дела В. С. Рудого: нелепый его автомат – ППС-43 – был предоставлен Владимиру Семеновичу работодателями: негласным товариществом торговцев пушным товаром. Рудой был нанят исполнителем приговоров неисправным должникам, предателям и членам их семей.

Присутствие кончилось.

Но убраться домой и сидеть там в судорожной готовности к новым напоминаниям со стороны кишечника, мозгов, домашней утвари и проникающих в окно карбидных вспышек – напоминаниям о каких-то закрюченных ему в плоть обязанностях – следователь Александр Иванович теперь не решался.

Поэтому к восьми часам вечера он посетил ОВД на станции Балашовка, арестные помещения которого были отведены для содержания в них пятнадцатисуточников.

Тот, кому уже приключалось отсиживать этот или близкий по термину срок, не затруднится распознать даже в обстающей его темноте контуры соседских изображений.

Посреди камеры жалостно стонет утлое сосредоточие хлама. Это хулиганье . Оно сцепилось с охранниками в проходной своего завода, было ими дважды уронено на цемент – и с тех пор просит у контролеров обезболивающую таблетку. В дальнем закутке окостенело пьяное рыло : бесформенное, цвета мокрого угля, с отпечатками подошв на щеках. Рядом чревастый лимфатический дурачок из обстоятельных ведет беседу с пребывающим в страхе и растерянности окраинным простецом, схваченным в танцевальном зале за то, что приставал к женщинам, цинично бранился и оскорблял своим поведением человеческое достоинство.

И, щепетильно сторонясь всей упомянутой публики, неслышно, точно в балетках на цыпочках, а в действительности обутый в дорогие штиблеты с подковами, гуляет по камере поджарый субъект с железным мускульным кольцом по периметру рта. Это – аллигатор , профессиональный разбойник, пересаженный сюда из ПКТ, потому что срок предварительного заключения у него истек, а следствие по его делам закончить покамест не удается. По гуляющему видать, что и сам он толком не знает, на чем конкретном и как долго продлится его здешнее пребывание; и пытаючись ощутить, какими неожиданностями запаслись против него сыщики, он до глубокой ночи движется по камере и рассуждает – по большей части беззвучно, но время от времени напевая: «Держи-лови, держи-лови, держите ваши багажи».

А остальные, кто бы там ни был, дремлют и никому не видны.

О прибытии Титаренки балашовских контролеров уведомили загодя, протелефонив им от дежурного офицера в горуправлении. Но, будучи из застарелой милицейщины, с ее всегдашнею склонностью ко вздору и мнительности, они не только не приготовили, как было им велено, комнаты, предназначенной для беседы следователя Александра Ивановича с арестованным, а, по-особенному насупясь, разглядывали титаренковские свидетельства, точно не понимая условий поставленной перед ними задачи, выполнимость и даже самая уместность которой будто бы представлялась им, контролерам, откровенно спорною.

Впрочем, все это длилось недолго. Старший из контролеров, подчеркнуто уважая каждое из производимых им движений по отдельности, ушел за дядькою Гупало, тогда как другой, полный, благорасположенный малый, с подмигиванием указал Титаренке на фанерную, с пластмассовою обвязкою дверь, что вела в чулан, выгороженный из общего объема контролерской крашеным синькою дээспэ:

– Скоро освободится.

Камеры административно арестованных размещались в полуподвальном этаже, а точнее сказать – были утоплены в уровень фундамента. Низкосортный портланд и чугунный прокат, лишь кое-где переложенные деревом нар или мякотью матрасной начинки, образовывали систему резонирующих мембран – так что здешние обитатели скоро научались не разговаривать громко. Скоро – однако не за минуту. Оттого мужской голос за фанерною дверью едва бубнил, притом что женский, еще не поспевший – а может, не пожелавший – усвоить правил, страстно разорялся и никого не признавал: