Белый, белый день... - Александр Мишарин

Блажнин коротко и чуть испуганно глянул на начальника и с некоторым облегчением тихо произнес:

– Это хорошо… хорошо, что знаете!

Корсаков прошелся по кабинету и еле слышно, почти про себя произнес:

– Терпение! Терпение. Гений – это терпение!

– Я знаю… – закивал Блажнин. – Но ведь порой кажется, что еще месяц-другой и мы… Концерн просто лопнет. Обанкротится! Разбегутся все наши заводы… Закроются КБ, институты… Нам просто уже нечем платить зарплату!

Корсаков резко повернулся к нему и почти выкрикнул:

– Ты вот давай лечись! Три недели тебе даю! А вернешься… Поговорим.

Корсаков прошел к бару, налил себе и Блажнину виски… Молча чокнулись, выпили.

– Умирать ты у меня в кабинете будешь! А не на больничной койке. Понял?! – Корсаков грозно посмотрел на Якова Николаевича. – Даешь слово?

– Даю, – тихо ответил Блажнин.

Корсаков решительно взял его заявление об отставке и показательно, эффектно разорвал на мелкие клочки.

– А насчет зарплаты… – как бы про себя проговорил Корсаков, – это, конечно, серьезно… – Он задумался стоя… Возвышаясь над Блажниным. – Придется снова выкручиваться… На коленях перед кое-кем ползать. В долговую яму с кредитами банковскими лезть!

– Но у нас и так долг под три миллиарда долларов. Нам уже никто не даст… Под наши гарантии, – осторожно тихо, но настойчиво почти шептал Яков Николаевич.

– Под наши гарантии, может, и не дадут. А под НИОКР-21 дадут. А под государственные интересы еще как дадут… Сами принесут!

Корсаков аж покраснел от внутреннего напряжения.

Он вдруг повернулся всем телом к Блажнину и тоном, не терпящим возражения, почти выкрикнул:

– Завтра же вылетай в Швейцарию. В клинику «ОМОНИ». Они там быстро все делают. На восьмой день под задницу из клиники выпишут! Здоровеньким! Хотя бы на год-другой… А в нашем возрасте и неделя – год! Подключи Степуна… Ну, в общем, сам знаешь. И бумаги мне на подпись… О командировке в Швейцарию! С женой… конечно…

Блажнин встал, его как будто качнуло… Но он тут же взял себя в руки.

– Через полчаса все будет сделано.

– Ну, так иди, болезный!

Блажнин бросился к двери, и, уже открывая ее, повернулся и тихо спросил Корсакова с надеждой и верой в чудо:

– Сергей Александрович, вы на президента надеетесь?!

В глазах Корсакова мелькнуло некое шальное безумие.

– Это он… на меня надеется! А я знаю, где в России деньги лежат! И немалые – к тому же! – И, расхохотавшись, почти крикнул на своего зама: – Ну! Одна нога здесь…

Оставшись один, Корсаков некоторое время сидел за письменным столом словно в оцепенении.

Перед его глазами по-прежнему стояло лицо умирающего Блажнина… Дело было не в том, что Якова Николаевича некем заменить… А в том, что он был единственным, кто знал весь концерн как свои пять пальцев. Он пользовался негласным, необсуждаемым авторитетом среди директоров заводов, начальников КБ, руководителей институтов… Да что говорить о больших людях, он знал и умел вести дела с тысячами мастеров, директорами автобаз, руководителями отделов, бухгалтерами, просто рабочими или снабженцами! Он мог своим словом – даже без приказа Корсакова – перебрасывать из одного места России в другое необходимую технику, средства, кадры. Он умел латать этот «тришкин кафтан» и делал это ежедневно, ежечасно, каждую минуту прислушиваясь ко всему огромному организму отрасли.

Блажнин, кроме крайних случаев, никогда не докладывал начальству о тех или иных сбоях, тех или иных нарушениях.

В его ежеутренних сводках все – во вверенном ему королевстве – было «о'кей».

И вот… наконец главные, самые страшные слова были сказаны.

«Осталось два-три месяца».

Как ни боролся Яков Николаевич, обстоятельства в концерне оказались сильнее его!

Это и сбило его с ног… На больничную койку. На шаг от смерти…

Корсаков передернул плечами – ему показалось, что порыв холодного ветра ударил ему в спину.

Надо что-то делать. Во-первых, приказ о врио первого зама… возложить эти обязанности на первого зама Блажнина, его правую руку, молодого Глинского Виктора Аркадьевича.

Во-вторых, надо «набросить на Москву сеть»… Так любил всегда в трудную минуту говорить Сергей Александрович.

«Где-нибудь, да заискрит!»

Он часа два висел на телефоне. До вечера ему нужно было побывать в Минобороне, в Минфине, в Администрации президента.

В каждом разговоре он настаивал, что ему нужна встреча именно сегодня. Во что бы то ни стало, но сегодня…

В четыре часа он вызвал машину и, внимательно отобрав документы и сложив их в портфель, оделся и уже двинулся было к двери, как заметил небольшую иконку в углу стола.

Корсаков несколько мгновений смотрел на нее, потом закрыл глаза и что-то пробормотал про себя, похожее на молитву.

И широко перекрестился.

К самому концу дня Сергей Александрович наконец попал к Элле Александровне Резник-Мартовой. Первый замминистра финансов Элла Александровна («Людоедка» – как естественно звали ее все вокруг) была фигурой легендарной. Казалось, она родилась в Минфине и прошла все ступени от курьера до второго человека в министерстве.

Крашенные басмой, еще густые волосы, тяжелое лицо, элегантные очки и неуловимая, умная улыбка, изредка мелькающая на холеном, умном лице… Они с Корсаковым знали друг друга лет тридцать, если не больше. И уважали друг друга… Любили подтрунить… Иногда – не часто, но говорили друг с другом долго и откровенно… Для Корсакова Резник-Мартова была одним из немногих очень близких людей.

– Что смотришь на меня так сочувственно? – Элла сняла очки и отодвинула принесенные Корсаковым бумаги. – Что, сдала сильно?

– Есть немного, – неожиданно согласился Корсаков.

– О, господи! Когда я научу тебя говорить женщинам комплименты! – вздохнула Резник-Мартова. – Ничего. Сейчас с тобой закончу… и поеду в бассейн. Да, два раза в день бассейн – до работы и после работы! Иначе не засну! Ты-то как спишь?

– Под дозой! – усмехнулся Сергей Александрович.

– Намек поняла. – Элла Александровна встала, подошла к небольшому шкафчику на ножке. – Иди, пересядь сюда! Официальная часть у нас, кажется, закончена…

Она достала чуть начатую бутылку армянского коньяка, рюмки, нарезанный лимон.

– Садись! Садись… – указала она на второе кресло около шкафа-бара.

Сергей Александрович опустился в очень глубокое и мягкое, какое-то восточное кресло.

– Разливай! Ты же мужчина…

Корсаков с трудом приподнялся с низкого кресла и разлил коньяк.