Индия. 33 незабываемые встречи - Ростислав Рыбаков

Когда-то Л.Б. Алаев подарил мне, молодому аспиранту, свою книгу «Такой я видел Индию» с автографом: «Дорогому Ростиславу, который тоже видел, но еще не знаю – что»; с чувством выполненного долга я могу положить на стол Леонида Борисовича данные свои заметки.

Но вам, читатель, следует помнить – что бы вам ни говорили об Индии, все можно подтвердить, но точно так же можно и опровергнуть.

Это целиком относится и к данной книге.

Я буду рад, если прочитавший мою книгу, загорится желанием увидеть Индию своими глазами. Но то, что увидит он, будет его Индией, может быть, совсем непохожей на ту, о которой я попытался рассказать в предыдущих главах.

* * *

Настало, наверное, время восполнить обещание и ответить на расставленные в разных главах загадки и вопросы.

Итак

1. К главе «Вокруг Мадраса». Вопрос о том, как появилась фотография меня с раковиной в руке на совершенно пустынном пляже?

Ответ до боли прост. Я оставил фотоаппарат в машине и шофер взял его и, незаметно меня сфотографировав, положил на старое место.

2. К главе «Транспорт». Изумительный рассказ о китайском рикше и бравом советском офицере, воспроизведенный мной по памяти, принадлежит перу замечательного режиссера Александра Довженко. Ну, правда ведь, чудо как хорош?

3. К главе «Чудеса». Да, фото Шанкарачарьи получилось отличное – ведь, он же сам разрешил его сфотографировать!

Но два соседних кадра – до него и после – как будто сожжены (засвеченные до черноты).

Что касается других вопросов, которые могут возникнуть при чтении этой книги, напомню поучительный ответ Н.К. Рериха, которого спросили «Верите ли Вы в чудеса?»

Рерих ответил: «Я верю только в то, что существует в природе». И добавил – «Но в природе существует много таинственного».

Меня частенько спрашивают самые разные люди – как случилось, что Индия стала и смыслом, и содержанием моей жизни?

Наверно, следует рассказать поподробнее об этом, чтобы читатель понял, чьими глазами увидено все представленное на страницах данной книги.

История моего прихода в Индию полна странных поворотов и совпадений; придется погрузиться во многие личные обстоятельства, чтобы предложить вам рассказ об этом несколько необычном пути.

В ранние годы жизни моей Индия в ней не присутствовала – если не считать монументально красивых колониальных художественных фильмов типа «Индийской гробницы», заслуженно забытых давным-давно.

Родился я в Москве, в семье по меркам сегодняшнего дня совершенно необычной – все предки мои на протяжении нескольких столетий были москвичами; более того, с обеих сторон – и с отцовской, и с материнской – староверы. Дед со стороны отца даже был до революции Ректором Старообрядческого Университета, патронируемого семьей Рябушинских.

Родился я не просто в Москве, а в весьма специфическом ее районе – между Яузскими воротами и Хитровкой, Хитровым рынком (читайте Гиляровского и Акунина!), до революции бывшим воровским и бандитским анклавом, жившим по своим законам и понятиям, вернее совсем в беззаконии. Конечно, старой Хитровки не стало вскоре после прихода советской власти, но аромат предыдущей эпохи нет-нет да ощущался. Низкие дома, узкие переулки, открытые окна, в которых, подложив большие подушки, висели бабушки, рассматривавшие прохожих и переговаривающиеся с такими же бабушками в окнах дома напротив – в этом было что-то уездное, провинциальное. Не обязательно быть знакомыми, всё равно стояла какая-то почти семейная атмосфера. (Когда спустя много десятилетий мой отец получил Ленинскую премию нам дозвонился кто-то из дома напротив в Петропавловском переулке – нашел номер телефона, мы к тому времени сменили три квартиры, позвонил и поздравил, даже не будучи знакомым!)

И что характерно – с дореволюционных времен было принято не запирать входные двери, своих не грабили и не обижали.

Наш двор каким-то образом фигурировал в качестве декорации к МХАТовскому спектаклю «На дне», но дом, один из первых кооперативных домов Москвы, был относительно новым.

Молодым читателям представить его трудно. Вместо раковины в кухне стоял рукомойник, вместо холодильника – маленькая дверца, за ней ниша, прямо выходившая на мороз, на улицу. В стенке кухни зияло аккуратное круглое отверстие, довольно большое. Зачем? Для чего?

Столь привычной нескольким поколениям слышимости не было вовсе, только в войну, помню, откуда-то снизу доходил непрерывный стук швейной машинки, днем и большую часть ночи.

У нас тоже была такая машинка марки Зингер, но в эвакуацию мы ее продали, чтобы купить продукты, продали не без труда. И первое, что сделал отец – после победы – купил бабушке такую же швейную машинку (та, первая, спасшая нас от голода, была из ее приданого).

Рядом стояла церковь Петра и Павла, как ни странно действующая – сине-красные огоньки поблескивали из ее нутра, пропитанного сладким запахом ладана и грустным пением невидимых голосов. На Пасху на тротуаре выставляли куличи и тяжким солдатским шагом шел вдоль ряда золотистый бородатый батюшка.

Вроде бы я не был крещен, родители почти до самого конца считали себя атеистами – а с другой стороны, церковь была совсем рядом, родители оба работали, а бабушка была дома, я сидел с ней – так что, кто знает?

И никогда уже не узнает.

На улице народу было мало. Были приходящие персонажи – краснощекая молодуха Маруся из-под Рязани со свежим молоком в белых бидонах, обходившая все квартиры и даже бравшая заказы на следующую неделю; согнутый пополам старик-нищий в телогрейке, в прошлом, как шептались, хозяин всей Хитровки; рыжий парень с противнем на поднятой руке с аккуратно уложенными бордовыми кусочками печени – для кошек; татары-дворники, «проздравлявшие» жильцов с праздниками, церковными и советскими; погорельцы и беженцы в лохмотьях, с насупленными малышами; старьевщики и точилыцики, составлявшие аудио-ряд тихой провинциальной жизни в центре Москвы – первые кричали «Старьё берем, а вторые бодро возглашали «То-о-чить ножи-ножни-цы!!»…

Господи, неужели я сам всё это видел, слышал, ощущал – целый мир, исчезнувший без следа…

А очереди за хлебом и фиолетовый номер на моей детской розовой ладошке… А звон и скрежет трамвая на Солянке и на Яузском бульваре… А божественный, как мне казалось, тяжелый запах из таинственной черной утробы керосиновой лавки… А госпиталь, куда везли и везли раненых в пропитанных чем-то красным марлевых бинтах.

Вдали был виден нереально парящий в густой ночной синеве Кремль и – очень часто – сполохи победных салютов вокруг Ивана Великого.

Ведь было, было, и я был – и вот спустя столько лет я медленно бреду по знакомым улицам…

Самое удивительное, что родной Петропавловский переулок не изменился совершенно – по крайней мере на момент, когда я пишу эти строки. Ничто не снесено, не построено, не переделано – всё абсолютно то же, что и 70 лет назад.