Индия. 33 незабываемые встречи - Ростислав Рыбаков

А к этому времени многое изменилось вокруг. И в жизнь, не только мою, но в жизнь всей страны вошла, ворвалась… Индия.

Это время трудно сейчас представить, а главное – оно уже никогда, ни при каких обстоятельствах, не воротится и не повторится.

Триумфальное шествие началось с кинофильма «Бродяга». Из всех окон, во всех дворах заливался никому доселе неизвестный Радж Капур. Потом приехал Неру с дочерью Индирой – есть ли статистика, скольких девочек в СССР, особенно в Средней Азии, назвали тогда этим чужестранным именем?

Замечу мимоходом, что куда бы отец и дочь Неру ни приехали, а они объехали всю необъятную страну, везде их встречали грандиозные толпы восторженных людей и песня Бродяги из репродукторов. Неру, который у себя на родине, ничего не слышал об этом фильме, был удивлен и даже раздосадован. Вернувшись в Дели, он вызвал члена Парламента Притхви Радж Капура, известного актера и отца Раджа, и ядовито сказал: «Похоже, Ваш сын известен в СССР гораздо больше, чем я!»

Поездка Хрущева и Булганина, новые индийские фильмы, в том числе и Радж Капура («Господин 420»), концерты в обеих странах и ставший фантастически популярным лозунг «Хинди-руси бхай, бхай!» («индийцы и русские братья!») подкреплялись потоком изданий. Вышли переводы книг Неру, Махатмы Ганди, памятников древней литературы, двухтомник Радхакришнана по индийской философии, сочинения Тагора, Калидасы и мн. др.

А я собирал бумаги для поступления в Московский Университет, решив, что попытаюсь заниматься поэтами Серебряного Века, в душе, впрочем, понимая, что никто мне этого не разрешит, несмотря на XX съезд и предоттепельное потепление. Ходил по пустым – уже и пока – коридорам здания на Моховой, воображал себя студентом и переписывал из стенгазет понравившиеся стихи факультетских поэтов. Недавно нашел эти листочки, исписанные полудетским почерком моего тогдашнего «я» и удивился – под одним из стихотворений стояло имя автора – Наталья Горбаневская. Тогда ее не знал, естественно, никто, да и правозащитной деятельностью вряд ли она тогда занималась.

И вдруг однажды… О, Боже, я и сейчас помню этот момент абсолютно отчетливо! Момент, определивший всю мою последующую жизнь.

Итак, вдруг однажды днем отец заехал домой (он был тогда проректором МГУ) и сказал мне…

Но, пожалуй, надо сначала сказать несколько слов о тех, кто окружал меня тогда в нашем.

Всматриваясь в свое детство, в жизнь нашей семьи в те державные годы, понимаю теперь, что в доме был создан особый мир – теплый и самодостаточный. Прошлое жило там полной жизнью и этому совсем не мешало, что по утрам моя бабушка, помнившая еще Александра Освободителя, увлеченно читала «Комсомольскую Правду». Живы были еще (и казались незыблемыми и естественными) старые интеллигентские традиции; так, например, отец всегда читал всем нам под уютным полушарием абажура – и не только свои только что написанные работы, но и большие толстые книги. Именно так я узнал Ильфа и Петрова, «Энеиду» Коцюбинского, АК Толстого.

Когда собирались взрослые гости меня не отсылали спать или укладывали тут же, за ширмой. Так я привык к умным разговорам и спать при свете.

Запретных книг для меня не было, читал всё, что брал с многочисленных стеллажей – помню, что чуть ли не до дыр зачитал две книжечки В.В. Шульгина, изданные еще в начале 20ых годов.

Дом прочно стоял на моей маме Зое Георгиевне (Юрьевне) Рыбаковой, урожденной Андрониковой (но вертелся этот дом, конечно, вокруг отца). Можно я хоть коротко скажу несколько слов о маме?

Я никогда не видел ее в халате или в туфлях без каблуков.

Познакомились мои родители в Историческом музее, где оба работали, и объяснились в лютом холоде абсолютно пустого ночного катка 1934 года; прожили они вместе без малого шестьдесят лет, я был у них единственным ребенком.

Без всякого преувеличения, это была идеальная пара, нигде и никогда я не видел ничего подобного. Любовь, уважение, служение, единомыслие превращали их в единое целое. Ни ссор, ни повышенного тона не было никогда, не было и тени разногласий, но ни один из них не терял индивидуальности.

Зоя Андроникова закончила Библиотечный Институт, стала библиотекарем (не выдающим книги для прочтенья, а составителем каталогов) и с первого дня работала в Исторической библиотеке в Старосадском переулке; директор Исторички на праздновании 90-летия моего отца с трибуны высоко оценил проделанную ею работу и сказал, что созданными ею каталогами пользуются и сегодня. Она очень любила свою работу, своих коллег, но в 1949 году ушла навсегда (очень уж душно стало в атмосфере гонений на «безродных космополитов») и полностью посвятила себя отцу. Все его рукописи перепечатаны ею – труд незаметный со стороны, но огромный.

Я всегда понимал, что она принесла всю свою жизнь в жертву знаменитому мужу – и сделала это с радостью (хотя стоит ли упрощать?!).

Как могла бы сложиться её жизнь, не ведаю; отмечу только похороненный ради мужа вероятный артистический талант – ведь сам великий Южин-Сумбатов звал её в ученицы.

Ведомый ею дом был старомосковский, хлебосольный, уютный, казалось, что он живет сам по себе, вращаясь вокруг громкого и мощного главы семейства – но когда она ушла всё перекосилось и стало ясно, что вся жизнь семейства на самом деле зиждилась именно на ней; в последние десять лет жизни отца некогда ослепительный дом стал постепенно превращаться в берлогу.

Но вернемся в светлый и теплый день 1956 года, когда отец заехал домой пообедать и вдруг…

И вдруг сказал слова, в одно мгновение определившие всю мою жизнь.

– Знаешь, в Университете открывается новый факультет, уже подписан приказ. Он будет называться Институт восточных языков.

С невероятной отчетливостью я понял в это мгновение свою Судьбу. Он не закончил еще своей фразы, а я уже знал, что никаким Серебряным Веком заниматься не буду, а постараюсь поступить на этот новорожденный факультет и, главное, что всё моё будущее будет принадлежать Индии и только Индии!

Ни о какой другой специализации речи быть не могло, только Индия! Почему? Не знаю. Но что-то явственно позвало меня в таинственный путь…

Так впервые пропел мне индийский павлин.

* * *

Здесь, к сожалению, не место подробно вспоминать студенческие годы. Скажу только, что в Институте Восточных Языков, вскорости переименованном в Институт стран Азии и Африки (ИСАА), с нами работали действительно выдающиеся ученые-востоковеды, элита нашей науки.

Особое внимание уделялось языковой подготовке – два восточных, один западный, таким был необходимый минимум для всех. На языковых занятиях мы впервые (если не считать бесшабашной стихии Московского международного Фестиваля молодежи и студентов в 1957 г.) вошли в прямой контакт с носителями языка, индийцами. Всё еще было внове, кадровые проблемы решались на ходу, из «подручного» материала и не все, для кого хинди и урду были родными языками, были готовы профессионально нести их в нашу студенческую массу. Помню, например, миловидную немолодую индианку, долго бившуюся с нами, никак не желавшими понять разницу между «коровьим навозом» и «быкиным навозом» – оказалось, что у наблюдательных индийских крестьян этот продукт жизнедеятельности обозначается двумя разными словами; заодно выяснилось, что наша учительница приехала в Москву по линии Министерства сельского хозяйства. Еще запомнился профессор Шукла, которого отличали гордыня и жизнеруд ост 11 ость; первая состояла в том, что себя, любимого, он определял словом «мы», а всю нашу группу, человек 6, скопом называл на «ты» – «мы тебя ждали-ждали, а ты опоздал!»; вторая выражалась в том, что любое, исходящее от нас известие он встречал широкой улыбкой и словом «хорошо». Трудно забыть как ошарашил он нас, еще очень слабых в языке, когда так встретил взволновавшее нас известие: «Пастернак умер? Хорошо!».