По волнам жизни. Том 1 - Всеволод Стратонов

Показывал я им все то же, что и бухарцам. Удивляются, охают, но не уходят. Что же с ними еще делать? Стал показывать фотографии Луны, карты Марса. Объясняю, что один из больших каналов на Марсе назван Оксос и что это значит Аму-Дарья.

Хивинский наследник так и подскочил:

— Хивински Аму-Дарья?

— Она самая!

Хивинцы — народ бедный. В благодарность я получил фотографический портрет наследника престола с его надписью по-хивински.

Позже этот наследник успел стать ханом, последним хивинским ханом, которого застал на престоле большевизм, и который пережил весь большевицкий разгром Хивы[297].

Генерал Куропаткин

Прибыл в Туркестан генерал А. Н. Куропаткин. Он был тогда военным министром, и ему был непосредственно подчинен этот край. Куропаткин был, вместе с тем, старый боевой туркестанец, и его поэтому здесь встретили особенно торжественно. Это было еще до Японской войны, и звезда Куропаткина, как сподвижника Скобелева, стояла очень высоко.

Между прочим ему должен был представиться штаб округа с военно-топографическим отделом и нашей обсерваторией. Были выставлены на столах работы топографов, а особый стол занимали труды обсерватории[298] — точнее говоря, мои труды, потому что других там тогда не было.

В строю военных мундиров я один стоял во фраке и этим обратил на себя невольно внимание министра. Когда же он увидел стол с моими книгами, то нахмурился:

— Почему ваши книги напечатаны по-французски?

— В России, ваше высокопревосходительство, слишком мало специалистов, которые могли бы их прочесть. А астрономы всего остального мира по-русски не поймут.

Куропаткин нахмурился еще больше:

— Ну, а если русский офицер захочет прочесть вашу книгу и вдруг встретит незнакомый ему язык?

Я замолчал. Трудно было сказать недовольному министру, что если русский офицер возьмется читать специальные книги по астрономии, то, конечно, он знает и по-французски. Оглянулся: вижу — кругом нахмуренные из сочувствия к рассердившемуся министру лица, точно съесть меня хотят.

— Вот что, — сказал Куропаткин, — в будущем вы печатайте свои книги не иначе, как на обоих языках: русском и французском! А так как у вас, вероятно, не хватит на это средств, то обратитесь ко мне. Я вам их дам!

— Слушаю!

Он любезно мне кивнул. Смотрю — все кругом смотрят на меня любезно…

Прошло около года. Мне как раз понадобилось печатать 4 и 5 тома своих «Трудов Ташкентской обсерватории»[299]. Помня предложение Куропаткина, я подал, для отсылки в Военное министерство, смету для их напечатания. Зная привычку министерства сильно урезывать сметы, я ее составил с большим запасом.

Ответ, к моему удивлению, пришел весьма быстро. По распоряжению Куропаткина деньги были отпущены немедленно и безо всяких урезок.

Судьбы изменчивы. Позже Куропаткин вновь вернулся в Туркестан на сравнительно скромный для него пост генерал-губернатора. Здесь его и захватил большевизм.

Коллизии

С первого же года выяснилось непримиримое противоречие во взглядах на служебную работу моих сослуживцев и моих личных.

Обсерватория, как уже говорилось, в сущности, ничего не делала, ограничиваясь показной видимостью работы. Это не стоило много денег, и к концу года получались остатки, которые распределялись между персоналом.

С моим приездом дело изменилось: я старался улучшить научное дело. Мои работы обходились относительно дорого. Впоследствии на них были испрошены специальные ассигнования, сначала же на них расходовались общеобсерваторские средства. Я принялся также и за библиотеку, которая была запущена, так как уже давно не пополнялась покупкою книг; я же настоял на выписке и новых книг и новых журналов. В результате к концу года остатков более не образовывалось, распределять «на гуся» стало нечего, и теплых ко мне чувств это обстоятельство ни в сослуживцах, ни в их семьях не возбуждало.

Гедеонов выходил из себя:

— Вы точно Нерон уничтожаете обсерваторские деньги!

По своей молодой преданности делу я мало обращал внимания на его недовольство. Толстый, ленивый, он больше всего дорожил покоем, а я часто возбуждал новые вопросы. Накоплявшееся неудовольствие у него под конец прорвалось в бурную вспышку:

— Вы всегда чем-нибудь да не удовлетворены! Когда вы идете на обсерваторию, мы уж знаем наперед, что вы поднимете какой-нибудь вопрос. Так всегда и бывает. Мы молчим, но мы все против вас. Вы заявляете преувеличенные претензии. А вы должны помнить, что между нами вы последняя спица в колеснице, потому что мы все старше вас чинами, а вы — только коллежский секретарь!

При этом резком объяснении под конец и я вскипел. Перешел с ним сразу на официальный тон. Вместо «Дмитрий Данилович», стал называть его «господин полковник». Эта официальность, которая сохранилась до самого конца моего пребывания в Ташкенте, избавила меня от повторения подобных объяснений.

Через несколько дней возвратилась отсутствовавшая из Ташкента жена Гедеонова. Должно быть, она не одобрила выходки мужа. Они оба пришли к нам запросто, делая вид, будто ничего не произошло. Мы их встретили с холодной корректностью, но без обычной приветливости, и они поняли, что частные дружеские отношения кончены.

Как бы ни был я виноват в чем бы то ни было, и благодаря тяжелому характеру, и благодаря молодости и ее промахам, но в моих действиях никогда не было личной корысти какого-либо вида: с молодой, быть может и утрированной добросовестностью, я старался только об интересах научного дела, и это понимали все посторонние, почему с разных сторон я видел моральную себе поддержку.

Мой конфликт с Гедеоновым был усердно использован Залесским для углубления разрыва. Он постоянно растравлял против меня самолюбие Гедеонова — и не без успеха. Но он старался и мне, под личиной участия, передать то одно, то другое о словах и действиях Гедеонова, что могло бы возбудить меня еще более.