Пардес - Дэвид Хоупен

вонь горючего, паленой резины, морская соль в ноздрях. Я проплыл несколько ярдов до берега, ткнулся головой в песок. Из ушей текла горячая жидкость.

– Эван. – Жалобный шепот. Голос осекся. – Эван.

Вокруг все черное, неподвижное, лишь где-то дрожит огонек. Перед глазами плыло, я силился не отключиться, заставлял себя соображать. Я видел перевернутый катер, он уходил под воду. Когда мы опрокинулись, меня выбросило за борт, сказал я себе, швырнуло в воду у самого берега. А Эвана? В считаных футах от того места, где я выполз на сушу, лицом вниз плавало тело. Темные края, зрение то тускнеет, то проясняется. Я ничего не мог сделать, время тянулось чудовищно медленно, я не собирался ничего делать, я лежал, уткнувшись подбородком в песок, мое тело мирно покачивалось. “Человек: В этой впадине сырой под нависшею скалой задержусь – и хрипло, глухо крикну в каменное ухо тот вопрос, что столько раз… повторял я до рассвета. Эхо: умри”[264]. Если бы я уступил, если бы очертя голову устремился в беспамятство, бросив Эвана Старка, – кто знает? Правосудие, сказал мне голос, справедливость, если он утонет. “Человек: Но тщетны все попытки уйти от справедливой пытки, неотвратим рассудка суд. Эхо: Погрузится в ночь забвенья”. Опускаются тяжелые тени, опускаются мои веки. Я почти без сознания, мягко ускользаю в изобильные сумерки. Но потом поднимаюсь, бреду по мелководью, вытаскиваю его на берег, падаю на колени, бью его в грудь, у меня саднит костяшки. “Человек: Что знаем мы о предстоящем, где наши скрещены пути?” Дышать, дышать, дышать, наконец является он, человек в костюме, на стульчике для шивы, человек с моими заурядными глазами. Ладони молитвенно сложены, он снова и снова читает эти строчки:

На эту ли юдоль сменили мы, —

Архангел падший молвил, – Небеса

И свет Небес на тьму?[265]

Очнувшись, я обнаружил, что лежу под капельницей на больничной койке. Я сощурился от яркого света, соображая, где нахожусь. А потом вспомнил – и меня охватила паника. Я попытался встать с кровати.

– Арье! – Сидевшая слева мать удержала меня, погладила по голове. – Ты слышишь меня?

– Да. – Голос низкий, с хрипотцой.

– Бедный мой, бедный мальчик. Не шевелись. – Она схватила меня за левую руку, на лице ее было написано огромное облегчение. – Как ты себя чувствуешь?

Странные открытия: рядом со мной мигает какой-то прибор. Правая рука в длинном гипсе. Левую испещряют уколы.

– У меня… все нормально?

Она кивнула, сдерживая слезы, обхватила мою голову ладонями.

– Меня парализовало?

– Парализовало? Боже упаси. У тебя все в порядке, Арье. Все будет замечательно.

Я расплакался – от боли, усталости, облегчения. Потом успокоился.

– Има.

– Что?

– Где он?

– Аба вышел за кофе. Он сейчас вернется. Он так обрадуется, Барух Хашем. То есть мы знали…

– Эван.

Мама посмотрела на экран с моими показателями жизнедеятельности.

– Он в реанимации.

– Он жив?

Мать пожала плечами, осторожно убрала руки от моего лица.

– Насколько мне известно, да.

– Прости. – У меня сорвался голос. – Има.

Теперь расплакалась она. Негромко, почти беззвучно, закрыв лицо ладонями, чтобы я не видел ее слез. Я понимал, что мне следует утешить ее, но не сделал этого: у меня не было сил ни шевелиться, ни подбирать слова.

– Твой отец не хотел сюда ехать. – Я с усилием протянул ей салфетку, мама промокнула глаза. – Он боится тебя видеть. Боится с тобой говорить.

– Ничего страшного, – сказал я. – Я понимаю.

– По-моему, он прав, Ари. – Мать энергично закивала, высморкалась. – Наверное, и всегда был прав.

– Насчет чего?

– Насчет того, что зря мы уехали из дома. Перебрались сюда. Насчет того, что лучше для тебя.

Я закрыл глаза, смирился с болью, стрелявшей из предплечья в плечо, из плеча в шею, из шеи в череп. Как я не понимал, что отец прав? И какое право я имел считать себя безусловно несчастным? Сколько родителей, супругов, детей, друзей, сослуживцев, дедов и бабок, раввинов, священников, соседей, знакомых пересидели на стуле, который сейчас занимает моя мать? Сколько бессонных часов прошло в этих четырех стенах? Сколько молитв осталось без ответа? Сколько людей, столкнувшихся с болезнью, забвением, формулировали лишенные блеска предсмертные теории на этой чертовой койке? Я снова открыл глаза, но ничего не сказал.

– Что с нами стало? – спросила мать. Я уставился в окно, занавески были открыты: раннее утро, сухое и жаркое, на противоположной стороне улицы высится офисное здание. – Ты несчастлив?

– Несчастлив? – Я попытался вытянуть ноги. – Да. – Голос мой осекся. – Да, наверное, да.

Снова слезы, ощущение, будто убирают естественную преграду между матерью и ребенком.

– Ты же всегда был всем доволен.

Я взял ее за руку.

– Нет, има. – Я печально улыбнулся, погладил ее по руке. – Никогда.

* * *

Случайный прохожий, гулявший с собакой по берегу, стал свидетелем нашей аварии и позвонил 911. Полиция позвонила моим родителям в половине второго ночи. В крови – моей и Эвана – обнаружили вещества. Эвану, скорее всего, предъявят обвинения, так как за штурвалом был он.

В больнице меня продержали четыре с половиной дня. Я был весь разбитый, в синяках, на лоб, грудь и спину наложили три десятка швов. Правая рука сломана, но операция не понадобится – если, конечно, рука срастется правильно. Доктор Фридман – добрые глаза, пышные седые усы – подчеркнул, как мне повезло, что я уцелел и вообще отделался относительно легко. Маленькое чудо, сказал доктор. К тому же, добавил он, я в куда лучшем состоянии, чем Эван, у того повреждена глазница, перелом правой ноги в трех местах, ему придется провести в больнице еще минимум десять дней.

– Но все это было бы совершенно неважно, – сказал доктор Фридман, – если бы он остался лежать в воде.

– Да, – прохрипел я, чувствуя, что викодин действует, – наверное.

– Говорят, это вы его вытащили?

Легче воздуха, я медленно поплыл к потолку, в легких моих гелий. Я попытался кивнуть.

– Этот молодой человек обязан вам жизнью. – Он похлопал меня по плечу и оставил меня в надвигающемся наркотическом ступоре.

Мне сказали, что пока я не выпишусь, к Эвану мне нельзя. Да я и не рвался. Я не знал, что ему сказать. Мне нужно было решить вопросы, те вопросы, над которыми я размышлял во время долгожданных периодов ясности между обезболивающими. Он едва не убил меня, с этим не поспоришь. Он лихачил умышленно, в этом я не сомневался. Для полиции тут не было особых загадок – два подростка, пьяные, укуренные, совершили большую ошибку, – в чем я, однако, не был уверен. Несчастный случай нельзя сбрасывать со счетов