Зеленая лампа - Лидия Либединская

* * *

«Итак, в основе болезнь. Но при этом “не вынесла душа поэта позора мелочных обид”. Именно мелочных – пренебрежения, несправедливых наветов (на последнем партсобрании!) и т. д.

Если бы он мог писать!

Но писать он уже был не в силах!

Не только близкие друзья, но и люди более-менее посторонние твердили ему о “Последнем из удэге”. Год тому назад (в августе 1955 года), когда я уговаривал его заняться окончанием романа, он сердито сказал: “Да что ты думаешь, я скоро умру и не успею его окончить?”

И его уверенность в том, что он проживет долго и роман закончит, была так велика, и сам он выглядел настолько здоровым и, смею это написать, – молодым и красивым, что опасение за то, что ему грозит близкая смерть, у меня пропало. Но подходя к вопросу об окончании “Удэге” с точки зрения своего писательского опыта, я знал, я уверен был, что ему со всех точек зрения следует заняться окончанием этой книги, что эта неоконченная эпопея лежит преградой в его творчестве. И что кривить душой? Я не верил в “Черную металлургию”, в то, что он закончит эту книгу. Почему? Впрочем, это неважно. А важно то, что Саша не кончил “Последнего из удэге”, книгу замечательную. Произошло то, чего я больше всего боялся, – этот труд остался неоконченным. Как это произошло?..»

«20 мая Со времени нашей беды прошла неделя. Сегодня я проснулся впервые после беды с ощущением крепости душевной и физической и готовности к работе. “Раны заживают. Они заживают”, – помнится, написано у Бори Левина. Но сознание потери стало, пожалуй, еще больше. Он был лучший из нас, поколенья старых писателей, писателей подлинно революционных традиций. Мне хочется совершить дело большой трудности – написать его образ так, чтобы перебросить к новому поколению литераторов его образ, его опыт, в живой непосредственно художественной форме и с такими же непосредственными размышлениями. Если я буду физически в силах, а сегодня я ощутил это, я это сделаю…»

Юрий Николаевич написал воспоминания о Фадееве для третьего номера альманаха «Литературная Москва», редактором которого был Эммануил Казакевич. Но третий номер света не увидел, не увидели света и воспоминания Либединского. В книге «Современники» опубликована лишь их первая часть, рассказывающая о годах их молодой дружбы, о совместной литературной борьбе тех лет. Вторая часть лежит в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ).

30

Этой главы не было в моей книге. Я написала ее вскоре после смерти Корнея Ивановича Чуковского. Она так и начиналась: «Еще одно окно погасло в Переделкине…» И все-таки я решаюсь включить ее именно в «Зеленую лампу», потому что представить свою жизнь без Корнея Ивановича не могу…

Мне трудно вспомнить, когда я впервые услышала его имя. Так же, как трудно вспомнить услышанный впервые шум весеннего дождика или первый проблеск новорожденного снега. «Айболит», «Мойдодыр», «Тараканище», «Муха-Цокотуха» – это наши первые слова, наши первые шаги.

А вот Корней Иванович Чуковский – наставник, учитель, советчик – вошел в мою жизнь осенью 1942 года.

В годы войны Центральный дом литераторов – Дом писателей, как его тогда называли, – напоминал вокзал или пересадочный пункт. Здесь редко можно было увидеть несколько дней подряд одних и тех же людей. Во время коротких своих отпусков сюда приходили те, кто воевал на фронтах, и те, кто приезжал ненадолго в Москву из Казани и Чистополя, Ташкента и Свердловска.

Здесь всегда было шумно и приветливо. Шла война, смерть уносила друзей, товарищей. И, увидев друг друга, люди радовались, встреча означала простую и счастливую истину: живы!

Шел сентябрь 1942 года. Войдя в Дубовый зал Дома писателей, я услышала голос, который не узнать было нельзя! Чуковский! Когда-то давно мы с мамой были у него, но навряд ли он запомнил меня. Я подошла к столику и робко поздоровалась. Какова же была моя радость, когда Корней Иванович узнал меня, поднялся навстречу, обнял своей мягкой рукой и усадил возле себя.

– Не уходите, – сказал он. – У меня большое горе: погиб на фронте мой младший сын Боба. Командование Морского флота пошло навстречу моему стариковскому горю и разрешило мне свидание со старшим сыном Николаем, который служит на Балтике. Со дня на день он приедет в Москву… Проводите меня домой, так не хочется одному возвращаться в пустую квартиру…

Квартира, где целый год никто не жил, да еще уезжал второпях и в тревоге, – невеселое зрелище. Всюду что-то разбросано, пыль толстым слоем покрывает мебель. Но когда тебе двадцать лет, управиться с беспорядком дело нехитрое – были бы тряпка и веник. И вот уже в кабинете Корнея Ивановича полный порядок, сам он уютно расположился в вертящемся кресле возле письменного стола, укутав ноги пледом – после жаркого Ташкента московская прохлада кажется настоящим холодом. Я закрыла окно, благо комната уже проветрилась, спустила маскировочные шторы. В комнате сразу стало тихо.

Длинными своими руками, почти не меняя позы, Корней Иванович доставал с полок то одну книгу, то другую, бережно листал и аккуратно ставил на прежнее место. Казалось, что он здоровается с ними.

Я возилась на кухне – варила рис, привезенный Корнеем Ивановичем из Ташкента в белоснежном полотняном мешочке. Вдруг он позвал меня.

– Когда родился Пушкин? – строго спросил Корней Иванович, едва я вошла в кабинет.

– В 1799 году…

– Какого числа?

– 26 мая. По старому стилю… – торопливо добавила я, чувствуя себя, как на экзамене.

– А Лев Толстой?

– В 1828-м…

– Число?

– 28 августа.

– Тургенев?

– Кажется, в 1818-м…

– Кажется? То есть как это кажется?! 28 октября 1818 года. Некрасов?

– Не помню…

Я понимала, что сейчас произойдет что-то ужасное, но что было делать?

И действительно, на лице Корнея Ивановича изобразился брезгливый ужас.

– Не помните? – воскликнул он. – Вы пишете стихи, вы собираетесь, насколько я понимаю, стать профессиональным литератором, даже учитесь в Литературном институте! Вы говорите о том, что больше всего на свете любите русскую литературу. Да знаете ли вы, что литературу нужно любить по-умному! – Он раздельно произнес эти слова. – Или вы не понимаете, что изучение литературы требует такой же точности и тщательности, как изучение математики, химии, физики? Да если вас ночью разбудят, вы обязаны знать ее, как алфавит или таблицу умножения… И не потому, что вам за это поставят отметку в зачетную книжку. Это должно стать потребностью вашей души! Биография писателя и его творчество – неделимы. Нельзя изучать произведения, писать о них исследования и критические статьи, не зная до мельчайших подробностей жизнь писателя. Вы должны чувствовать себя в литературной среде XIX века, как у себя дома! Именно так знает и любит (по-умному!) русскую литературу Юрий Николаевич Тынянов. За это я преклоняюсь перед ним. Вы не знакомы с ним? Этот человек даже обликом своим, складом речи напоминает героев, о которых пишет… А что может быть страшнее полуграмотного литератора?! Вы поняли меня?