Зеленая лампа - Лидия Либединская

– Нет-нет, – мягко возразил Зощенко, – пожалуйста, прошу вас, передайте мои слова Юрию Николаевичу.

Выслушав меня, Юрий Николаевич горестно воскликнул:

– Узнаю его деликатность! Он боится скомпрометировать меня своим приходом. До чего же надо довести человека! Скажи, что я очень жду его, и как можно скорее…

Михаил Михайлович пришел к нам. При деловом разговоре их я не присутствовала. А потом мы вместе обедали, он просидел у нас несколько часов, и я счастлива, что мне пришлось так близко видеть этого замечательного писателя и честнейшего человека.

А когда он ушел, Юрий Николаевич рассказал мне, что говорил Михаилу Михайловичу о том, как хорошо бы ему переехать в Москву, что уверен: его литературные дела в Москве наладились бы гораздо быстрее, там много людей, которые его любят.

– И знаешь, он не возражал. Ведь у него там такой друг, как Каверин, который все эти годы поддерживал его и морально, и материально. Я обещал, что, вернувшись в Москву, немедленно встречусь с Фадеевым и попрошу его помочь осуществить переезд, ведь сложностей, даже чисто бытовых, будет немало…

27

Май в 1956 году стоял пасмурный, сухой и холодный. Снег сошел, а трава не росла, земля была голая, коричневая. Почки на деревьях набухли и не могли развернуться, в воздухе что-то томительное и напряженное. Юрий Николаевич чувствовал себя плохо: малейшее похолодание вызывало сердечные спазмы, боли в сердце, спине, левой руке. Грудная жаба…

Мы жили на даче, изредка выезжая в город по делам. 11 мая в Союзе писателей состоялась встреча писателей с работниками архива Октябрьской революции. Юрий Николаевич сам пойти не мог, был слишком слаб. Он попросил меня подробно записать всё, что будет рассказано на этой встрече, и узнать, нет ли в архиве материалов, которые смогут пригодиться для его работы.

Вернувшись домой, я застала у нас И.С. Макарьева.

Вечером по дороге на дачу Юрий Николаевич сказал мне:

– Знаешь, Макарьев говорит, что у Саши плохо с печенью. Он уже в Переделкино, вышел из больницы. Завтра с утра навещу его. Редко мы видимся, а ведь годы идут, сколько их еще осталось?

Для здорового человека ходьбы от нашей дачи до фадеевской минут десять – пятнадцать. А мы шли около часу – так медленно ходил Юрий Николаевич после болезни. Правда, с нами были дети, они выискивали в канавах первые желтые безлистые цветы, и мы подолгу стояли, поджидая их, Юрий Николаевич считал, что мы идем так медленно именно поэтому. Он даже сказал мне с гордостью:

– Видишь, как я стал хорошо ходить! Скоро, наверное, совсем поправлюсь!

Проводив его, я повела домой детей, условившись, что через час зайду за ним. Но когда я вернулась, он вышел ко мне и сказал:

– Саша сегодня плохо спал ночь. Утренняя работа не клеится. Просит тебя тоже зайти!

Мы прошли в маленькую комнатку младшего сына Фадеева – Миши. Подняться в кабинет на второй этаж Юрий Николаевич не мог – сердце не позволяло.

Саша встал мне навстречу. Он был в старенькой застиранной пижаме. Я смотрела на его шею, коричневатую, изрезанную глубокими морщинами, как у старых русских крестьян, на его руки – большие и красноватые, с огрубевшей кожей, и вспомнила, как он сказал зимой Юрию Николаевичу: «Мы стали старые…» Да, он очень постарел!

Но вскоре это первое впечатление прошло. Мы заговорили о детях, о школе, об учителях. Я рассказала, как недавно меня вызывали в школу и сказали, что влепили нашей дочке Лоле двойку за поведение. «Почему?» – удивилась я. «Она написала сочинение и после каждой фразы поставила вопросительный знак!» – с возмущением ответила учительница. Вернувшись домой, я спросила Лолу, зачем она так сделала. «Но ведь я не знаю, может быть, всё, что написано в сочинении, неправда, – ответила Лола. – Там написано: “Ярко светило солнце”. А я не знаю, светило оно или нет. “Лиса бежала за зайцем”. А может, она не бежала…»

Саша рассмеялся и с увлечением стал рассказывать о Владивостокском коммерческом училище, о том, какие в его детстве были учебники – краткие, ясные.

– А скольким языкам нас учили! – воскликнул он. – Я даже японский изучал. Теперь, правда, подзабыл. Но когда был в Японии, мог читать вывески, заголовки газет и журналов.

– Недавно я была в кино, – сказала я, – и при мне в фойе спорили два человека. Один утверждал, что он и при жизни Сталина всё понимал, а другой честно признавался, что искренне во всё верил, и потому ему теперь гораздо тяжелее.

– Конечно, тяжелее, – негромко сказал Саша.

– А потом они совершенно перессорились, и один крикнул другому: «Ты продукт!»

Саша удивился, услышав это слово, и переспросил, что оно означает.

Узнав, что в народе сейчас бытует это словечко, как обозначение человека, безнадежно искалеченного в период культа личности, он сначала засмеялся, а потом сказал серьезно и грустно:

– Так что ж говорить, все мы в той или иной степени являемся «продуктами». Все и со всех сторон. – И, помолчав, добавил: – Ведь тот, кто обозвал другого «продукт», сам является продуктом, потому что показывает кукиш в кармане, а это тоже печальное следствие миновавшего периода.

– Ну и эпоху мы пережили! – сказал он с горечью. – Ведь мы-то с тобой помним, Юра, время, когда господствовали ленинские нормы партийной жизни, которые только сейчас начинают восстанавливаться в партии! А даже тогда находились товарищи, которые считали, что их зажимают. А какой зажим? Если товарищи высказывались политически вредно, никого не арестовывали, в крайнем случае выгоняли за границу. Помнишь, Юра, как гнали Замятина? Он долгое время не хотел уезжать. Я помню, как встал вопрос о том, пускать или не пускать за границу одного нашего товарища, у которого тогда были «настроения». Некоторые высказывали опасения, что он может остаться за границей. И тогда Сталин сказал: «Ну и пусть остается, зачем он нам здесь нужен с такими настроениями?» Было время, когда он всё понимал! – Саша сказал это сморщившись, словно от физической боли.

– Ну, а что касается до воззрений в области искусства, так в дни нашей молодости в этих вопросах существовала полная свобода дискуссий, свобода художественных направлений. Ты, Лида, этого, конечно, не можешь помнить, а мы-то хорошо помним… И какой могучий расцвет искусства был с начала двадцатых годов!.. Примерно до 1934 года. И потом в краткий период с 1938-го и до начала войны.

– Я недавно встретил Асеева, – сказал Юрий Николаевич. – И он мне говорит: «Помнишь, Юрий, как мы дрались, до крови дрались! Но ведь дрались-то по творческим вопросам, сами без штанов ходили. А теперь дерутся за дачи, за переиздания…»

– Я считаю, что свобода дискуссий по художественным вопросам нам крайне необходима, – горячо продолжал он. – А мы так робко к этому приступаем…

– Всё будет, Саша, – сказал Юрий Николаевич. – Но нельзя же так сразу. Ведь если человек отсидит ногу и она онемеет, то первое время ступить на нее невозможно от боли. Так и мы сейчас. Сначала надо восстановить кровообращение…