Видения Коди - Джек Керуак

Нетрудно мне было выхватить ее взглядом, я хорошо ее знал; «Добрый вечер, госпожа», – вымолвила маленькая девочка-подросток, когда режиссер впервые подбежал поговорить с Джоан, маленькая девочка вбросила свою реплику в диалог о том, каково ей встретиться вот так вот с Джоан Драншенкс в вагоне канатки, как частенько, видите ли, тут во Фриско, солидные дамы в мехах ездят в холодных и промозглых неудобствах города; Джоан Драншенкс в тумане, я не протирал глаза, я не моргал сквозь туман и тьму ночи, где стоял сам мост, с которого как-то раз во сне упал друг мой, как шлепокукла, покуда мне, последним прибывшему на карнавал в каньоне, выдавали первый приз на последнем призе, черствый сэндвич, как сворачивались печально слоновьи пологи, и пыль предпринимала исторженье с равнины…. Да, потому что когда я думал о холливудских съемочных группах, я всегда представлял их себе в калифорнийской ночи, при свете луны, на какой-нибудь песчаной дороге на задворках Пасадины или чего-то, или, может, в каком-нибудь древястом каньоне у подножья Пустыни Мохави, или в какой-нибудь сонной рощице, вроде той, что у Нэтэниэла Уэста, где ковбой, убивающий курицу, вдруг приостанавливается на вечерней заре ответить на щебет птички, играющей на лютне своей в росистых кустиках возле лимонного сумрака, что возник только что у подножья и устья рожи в каньоне внизу, куда они пошли на техниколорный пикник, похоже, в красных рубашках своих, что фосфоресцентно горели при свете походного костра – я подумал о киносъемочных бригадах на такой вот натуре; лучше всего подумал я о них в Калифорнийской Долине Сан-Хоакин, теплой ночью, на песчаной дороге, бегущей сквозь какие-нибудь покатые поля буротравья, каким в данный момент случилось оказаться невозделываемыми, а лишь драными, нерасшифровываемыми-при-лунном-свете полями, и несколько изгородей, и нависающие сверху чернильные деревья с призраками старых изгоев, свисающих с ветви трехгранного тополя, да, может, фургон, стоящий позади корраля чокнуторанчо, где, может, на самом деле живет старый итальянский фруктовщик со своею жирноженой и собаками, но под луною это выглядит как корраль про́клятого поселенца; и по мягкой пыли звезднобелой грязедороги под луносветом мягко катят большие пневматические шины операторского грузовичка, где-то сорок миль в час, загребая низкое облако как звезды; а назади у него камера, смотрит взад, управляемая жвачкожующими Калифорнийскими Ночными Сторожами Местного А. С. О.[53]; а на самой дороге Поскакун Кэссиди, в белой шляпе и на прославленном пони, целенаправленно скачет иноходью, маня и нагнувшись, изящно держа один повод, застыло, как в кулаке, а не повесил его на луку седла; суровый, недоуменный в ночи, думая думы; сбежавший; за ним банда конокрадов, выдающая себя за поисковый отряд, они его нагоняют с каждым мигом; камерный грузач ведет и катит их вниз по склону долгого холма; вскоре предстанут нам виды придорожного напрямка, внезапный мостик через ручеек, сделанный из бревна-другого; затем возникает вдруг и пропадает огромная лунистая роща; все чисто декорации калифорнийской ночи и пейзажа; великие косматые деревья ее ночи; потом сквозь внезапный всплеск тьмы, что полностью и чудесно изумительно затеняет Поскаку во мгновенной невидимости; затем поисковая партия очертя голову выскакивает по другую руку; что произойдет, как Поскаке сбежать? каковы его тайные мысли и стратагемы! но его все это, похоже, ничуть не мает, фактически затем ты сознаешь, что он намерен прятаться в темных кустах пространства, и пусть партия скачет себе дальше по инерции, затем он просто вернется безмолвно по собственным следам на своей лошадке, которой хорошо удаются такие трюки, (Коди «И итагдале, вот оно в точности так и есть и больше того»); Я подумал о съемочной бригаде, как она это делает в мягкой ночи Южной Калифорнии, и об их ужинах у походного костра, позднее, и разговорах. Я никогда не представлял себе, что они пускаются в эти великие Александрийские стратегии всего лишь ради того, чтоб снять, как Джоан Драншенкс возится с ключами у гоггокормой двери, пока лишь в полуквартале оттуда останавливается все движение в жизни реального мира, и всё ждет по свистку, в который дует истерический дурень в мундире, который вдруг решил по части важности того, что происходит, неким конвульсивным явленьем в нижних областях своих подергивающихся бедер, что целиком проявляется во внезапной замороженной гримасе идиотского изумленья, в точности как взгляд излюбленного простофили в каждой второсортной киношке, что ты, и я, и Коди когда-либо видали (то же выражение, что и у легавого в позе, постарше легавого, вероятно, сам он и был) чтобы вдруг сообразить, что он совершенно безмозгл, а следовательно достигает единственной мысли за всю свою жизнь, одинарного взрослого осознанья любосорта, прежде чем дернуться и обратиться назад к своим щенячьим ролям, щеневластвованью некоего вида, спускаясь по лестнице собственного дома, не понимая, что делает он это под великой темной сенью времени и себя падучего… с каковою зачарованностью другой старпер в толпе наблюдал за лицом того постарше под софитами Леона Эррола, резиноногого трагичного ошибочного комедианта несчастного случая, как еще мне или старперу можно было б узнать – когда он увидел, что попал под софиты, когда это, простой символ (Гдевыбылиночьючетырнадцатогоиюня) наконец осенило его сильно после того, как осенило всю толпу, которой вдосталь перепало глядеть прежде, чем он сообразил, но когда же это упрочилось в его очень крохотном мозгу, он посмотрел, он позволил своей нижней губе наскользнуть на верхние зубы в жеманстве полного идиотизма и глянул на своего спутника, с носом, наморщенным полным отказом от того, что прикидывать или что делать дальше; припоминая, не мгновенно, а немного погодя, что он полицейский, и в тот миг принявши скопированную лягашную позу в сиянье огней, дабы вернуть вниманье свое к драме съемок Джоан Драншенкс в тумане, кого я видел, даже когда судорожно глядел в небо, а камера брала. Джоан Драншенкс в тумане… дело не в том, что Холливуд завоевал нас своими грезами, он лишь усилил наши собственные дикие мечты, мы, населенье столь странное и неведомое, столь невычисляемое, безумное, иии… Джоан Драншенкс в тумане… девчушки в толпе были хорошенькие, носили банданы, как и Джоан; девчушки были остроумны, смазливы и милы; мы весело провели время; краем моего дурного глаза я заметил пельмешки всех разборов, с губами-вишенками, шустроватых, живочковых, глазками стреляют в мальчиков, и я, невинный призрак, пялюсь, разинув рот, тень; Джоан Драншенкс в тумане, могли ль выйти так, что это жуткие скорби, какие чувствовали все мы, когда видели ее вдруг одну в молчанье, стоявшую у освещенной ограды, готовясь лить чувства мильонам, извергаться, блевать и врежать другим; мы столь растленны своими гримасками. Никаких обсуждений не завязывалось средь саванных теней в высвещенном дождящем тенистом фоне Фрэнклина Делано Рузевелта, Техников-кудесников, таинств, никакого обсужденья касаемо того, имеют ли эмоциональные, политические и общественные вопросы какое-то отношение к состоянию катушки, или киловатта фудера, когда, разумеется, она в высшей степени улагаема, но что касается ее показух и солнотанцев, ну, им придется утрясти это с консультативным комитетом по половым вопросам в доме профсоюзов, с тамошними парнями – в некий миг обитатель-миллионер в богатой квартире, под которой все это имеет место, встал на дыбы рядышком с цирковым электрическим вибрирующим фургоном и вдали от, я же, глядя нирпациозно ему через плечо в поиске признака того, что его кто-то видит, довольно-таки легонько обмахивает рукой матерьял грузоограды, на которую сейчас обопрется, не то чтоб это было его собственный грузовик, но ведь может быть грязен; вдали от меня, там, где стоял я, за толпою, не мог ничё разглядеть – меж тем величайшая из всех драма развертывалась на участке пылающих огней, что были так ярки и белы, когда я впервые увидел, как они вспыхивают по Хайд-стрит, думая, что окончу свою прогулку по вершине Русского холма и оторву себе перспективку, затем вернусь домой, такие яркие, что я решил, будто их применяет команда какой-то новой разновидности организации гражданской обороны, какая проводит испытания, каков яркий свет должен быть для самолетов-бомбардировщиков, чтоб ловить их туманными фриско-ночами; в яркости этой, столь яркой, что даже неловко, для них я сам и вся толпа наконец-то освободились, осудились и проклялись, ибо мы не могли уйти, разве что через ту ограниченную зону, и вот из-за этого они установили свет на переулке выхода, поскольку Холливуд, конечно же, желает видеть само населенье, кхем, я в смысле, Холливуд желает видеть больше всех нас, чем видим мы, чем что угодно, нам всем пришлось пересечь те подмостки огней и почувствовать себя тающими в самость, покуда шли мы от стойки с отпечатками пальцев к синему столу, да настолько, что я быстренько спрятался рядом с двумя жуликами, которые отпускали замечанья насчет старух наверху, как они на самом деле – они были взломщики либо хотели знакомиться со старыми дамами, скажем, в должности слуги, а затем их грабить, я приукрылся в их тени настолько последовательно, покуда мы шли по мосткам, что один из них как-то заметил упорство моего присутствия и посмотрел раздраженно, поэтому мне пришлось метнуться вперед, на миг поймавшись, на лету, выгравированным в беложарких диких холливудьянских яркоях, дабы обрести прикрытье за молодой библиотекаршей, которой с горкой уже хватило ее первого мимолетного взгляда на холливудские киносъемки с тех пор, как она приехала из Литтл-Рока на свою первую побывку в Калифорнию. Чуть раньше в спектакле по дорожке перед первым Дублем прискакала красивая чокнутая девушка в очках и обычном пальто, на низких каблуках, как будто потерялась и остановилась поговорить, или чтоб с ней поговорила, вообще-то, хорошенькая дублерша, которая только и вполне естественным манером принялась ей что-то объяснять, но затем мы во всей толпе увидели, что девушка балдеет и хихикает, и у нее это чувство, как перед камерой, и все мы ее высмеяли как эксцентричную незваную киногостью, не серьезную обычную девушку, что заблудилась по пути домой в путанице съемочной площадки; ну, она была малюткой соблазнительной и пришла ко всей остальной толпе, наконец, где та стояла, на травянистом склоне, наблюдая; стояла позади, улыбаясь, отдельно, по-прежнему робея… с какой-то сумасшедшей грезой в глазах. Но меня переполняла решимость увидеть зрелище Холливуда. Вон она… Джоан Драншенкс в тумане; она заняла место дублерши; они были готовы к последнему великому Дублю. Заверещал свисток, тот, что у легавого, который уже, на фоне всего коловращенья и противосмятенья, работал хорьком, чтобы наконец достичь пика успеха и власти, коя возросла до того, что он уже дул в свисток этот после каждого Дубля, дабы сигнализировать не только уличному движению по Хайд-стрит, что оно может теперь двигаться дальше, но и остаткам толпы в ловушке, кому хотелось украдкой выбраться по освещенному скандалезному переулку побега и пойти домой, а для этого приходилось выдержать испытанье, пробежать сквозь строй более жестокий, чем тот, что мог бы когда-либо пригрезиться Сесилу Б. ДеМиллю. Поэтому транспорт, белоликий и паникующий, оставался на улице подвешенным; субвнутренние прихвостни омундиренных легавых кинулись наружу; один конкретный большой болван, который, конечно, был совершенным холливудским вариантом легавого, должно быть, они его наняли, должно быть, за внешний вид, а не за подготовку, он пускался бегом неистово, руку держа на своей пушколяжке, поперек или, то есть, вдоль великого итальянского балконного поручня, что выпирает с фасада Элитного Герба и полностью просматривается, под яркими огнями, на белом мраморе, весь одетый в чокнутое чернорубашечное черное, так он и будет бежать за каким-то воображаемым нарушением уличного движения, что неким манером укоренилось на крыльце, иначе же у него не было права, непосредственно предшествующего каждому дублю, вдруг метнуться, выкрикивая какое-то подложное имя или двусмысленную имитацию кого-то, кричащего кого-то, рука на пушке, покуда они его снимали, чего, заверяю вас, если вы вообще доверяете моим предыдущим наблюдениям, они не делали; поймите; и, значит, э, но, бежа к концу этой штуки, меча взгляд под-над обрывом, все это и вся колгота, вершина Русского холма, глядящая на великие итакдалии города и Моста через Залив где-то внизу – толпа мягко хлынула вперед посмотреть, как Джоан будет разыгрывать сцену испуганной женщины с суетливыми ключами и дверью, что открывается лишь с третьего рывка. Сквозь дождь я пытаюсь различить знаки того, крутится камера или же нет; после чего я буду готов к большому мгновенью; я тщусь услышать, как кто-нибудь кричит сигнал вроде: «Мотор!» В само́й толпе настоятельные беспокойства, чувствуя, что замерзли, окружены, обдурачкованы, одурачьены, в ловушке, они теперь острят, детвора борется в темноте, собачки срываются с поводков так, что хорошенькие любведевочки, что прежде оборачивали в интересной темноте улыбчивые личики к ухажерам, ныне суетливо спешат средь ног прохожих весьма не по-девочкову и тому подобное вернуть своих песиков, и эксцентричная, но симпатичная женщина средних лет, какие никогда не выходят одни, тут решила спуститься в торопливом пальтеце посмотреть настоящую холливудскую съемку, теперь истерично озирается с улыбкой благодарности и добродушьем, и светом, не могу его поименовать, так напряженно смотрела она с паркового бордюра, что не заметила, как начала пошатываться с него, поэтому когда приземлилась на ноги, не осознавая инстинктивного совершенства, врасплох удивилась и качнулась вперед, и зашаталась, и чуть не упала, но не упала; чтоб покаяться за это, улыбнулась всем в непосредственной близости, достаточно недалеко, чтобы поймали ее за этим деяньем, как это сделал я; но никто этого ни в малейшей мере не признал, мы все отвернулись, она в итоге улыбалась в пустоте, поймите, улыбаясь также в направлении, противоположном камерам, камеры сосредоточены на дождливом асфальте, тот весь белый, ее пустая и непростительная, и нелунаемая улыбка застыла лишь на дождливой накидке ночи, на цельной части ветра и ночи, что пересиживает здесь, выпирая над заливом и грубой сырой горой-двумя, что приходит от Сиэттла и даже холодных областей дальше к Северу. Джоан Драншенкс обхватила себя руками, она готовилась к еще одному Дублю; голову она склонила; я устал стоять. Она движется вперед… ах, сигнал, должно быть, подали; камеры и впрямь вращаются; совсем как когда великий понтер понтует с рук, мяч взмывает высоко и великолепно, и спирально, но звук пинка не удовлетворял; вот жестокие камеры скрежещут и хрустят, и ворочаются, и выхватывают Джоан, и вот она пошла, суетясь, как безумная, по тому пандусу, нашаривая ключи в сумочке, вот она их достала; все то же самое, что они уже проделали дважды, это почти так же совершенно, как водевильный номер; она подходит к двери, возится, нащупывает замочную скважину, сует в замочную скважину, с восторгом, будто кончает, в ней видится это фу-отчаянье, что все мы видели в этот миг, дверь не хочет поддаваться на первый ее рывок, божже, дверь закрыта, беспокойство, оно просто чувствуется в толпе, их враждебность к этой двери уже возбудилась, а картина еще даже не снята, да и пленка не просохла; они будут ненавидеть эту дверь en masse в вечер премьеры; хотя это просто дверь; я вижу, как Джоан дергает ее, она взбрасывает испуганное лицо к небу, этажом выше, на самом деле, фонарь сливочного бетонного гаражного пандуса на пандусных ступенях; два рывка, три, дверь наконец открывается, толпа бурно радуется, разбросанная и позабытая в дождливых унылостях; а Джоан сделала свой третий Дубль – Операторы вдруг принимаются увечить и препарировать детали своего оборудования и камеры, что-то шлепают оземь, как собачку, зажигается сигарета, ассистент режиссера (высокого сорта суровый парняга, как бригадир железнодорожных багажных носильщиков, в шляпе, сдвинутой на затылок, только этот здесь носит небрежно охотничью шапочку, и когда разумный мальчонка в очочках порывисто забрел на площадку задавать разумные вопросы или чтоб ему дали посидеть, тот был добр и отеческ, а вовсе не полициеподобен в преуспеянии отправить его, пухлощекого, широкоглазого образованного любознательного мальчика, обратно, коренастоногого и прочее, в толпу, наблюдать, откуда ему и полагается смотреть, как нам); Дубль завершился. Джоан исчезла во вспышке накидок, Карета подкатывала; прямо за стеной увитой лианами роз… но, нет, затем, вообще-то, Джоан оказалась в палатке с Генералами; похоже, они будут снимать еще один Дубль, а потом все закруглятся на ночь, смотреть, что им может предложить Фриско; один техник говорит другому: «Не знаю, поскоку я это хочу сделать сегодня», иными словами, все на работе начинают расслабляться и разговаривать о послерабочих делах, стало быть, толпа принялась слущиваться в больших количествах, что разъедали ее присутствие, фактически я пошел с этим ломтем и партией, через провоцирующие муки совести огни великоламп дня страшного суда… ассистент режиссера ходит повсюду, словно бы все расчищая. Самая хорошенькая девушка в толпе, темноглазая Сьюзен, влюблена в Джеймза, высокого молодого прекрасного смазлимальчика округи, который, вероятно, вскоре выиграет приз, отправится в Холливуд и одновременно станет звездой баскетбола, а также к нему будут стремиться, из-за его рассудительных лиловых глаз, с чем ничего он поделать не может, (и длинноресничной томности) всевозможные пидоры; но Барбара, чьи мать и старшая сестра вышли свидетельствовать с нею вместе, также настропалилась на Джеймза, в то же время раздрызглась со Сьюзен; поэтому обе, она и Сьюзен, все это время заняты (покуда легавые набирают власть, покуда продюсеры наверстывают время, покуда кинозвезды выигрывают тысячи долларов и т. д. и покуда старые дамы заламывают руки в отчаяньи, покуда туман накатывает, а корабли уплывают во тьму моря вот в это самое мгновенье) заняты все это время сварой за Джеймзово вниманье; Джеймз же, будучи под хорошим приглядом своего оруженосца, младшего брата, и собаки, и не бессознателен относительно своей силы; стало быть, после того, как Барбара устраивает причудливую суету, желая спокойной ночи своей матери и старшей сестре, миновавшей расцвет лет, чтобы старшая сестра, миновавшая расцвет лет, хныкала и курлыкала по Джеймзу, который это любит и чахнет, и корчит, и миновавшая расцвет лет говорит: «Ну, если ты настаиваешь на том, чтоб еще гулять, Барбара, можешь нам все подробности рассказать утром…», чтобы Джеймзу пришлось немного пригнуться, дабы пропустить предмет, после той игры понарошку, что происходила одновременно с представленьем тут внизу, Барбара официально устанавливается поговорить с Джеймзом, но тот влюблен в Сьюзен и то и дело забрасывает ей удочки, а когда этот ломоть толпы, о котором я говорил, уходит, Сьюзен в нем, просто идет домой, оставив Джеймза в унынье, разгромив тем самым Барбару, но Барбара-то думает, будто она победила! (разгром и победа тут повсюду); все это, к тому ж, после того, как Сьюзен и Джеймз безумно и весело перепрыгивали чуть раньше вместе ограды, при второй попытке первого Дубля, скажем. Так долго я тут пробыл, что первоначальный интерес, какой я отыскал в наблюденьи за режиссером, который немногим старше моего, растерялся, а с ним потерялся и сам режиссер, я больше его нигде не видел, он истаял во что-то богатое и далекое, типа сидеть у плавбассейнов моросливыми ночами в Беверли-Хиллз в пальто, с выпивкой, дабы размышлять. Что ж до бедной Джоан Драншенкс в тумане, она тоже пропала… Полагаю, они б сегодня ночью поднесли бокал шампанского к ее губам в какой-нибудь тепло освещенной комнате на верхотуре крыши гостиницы на вершине холма в садике на крыше с шикарным раскладом где-нибудь в городе. На заре, когда Джоан Драншенкс увидит первые признаки великого света над Оклендом, и там просквозит птица пустыни, туман уже рассеется.