Воровская трилогия - Заур Зугумов

По сути, верить можно во все что угодно, но вера становится религией только тогда, когда сплетается с правилами жизни, оценкой поступков, мудростью поведения, взглядом, устремленным в будущее – в данном случае в будущее воровское. Быть одним из немногих авторитетов среди сотен миллионов людей, населявших в то время огромный Советский Союз, да еще находиться почти постоянно в глубоком подполье – думаю, такой человек заслуживает многого. Умный хозяин, когда узнавал, что через его владения должен проследовать по этапу вор, старался любыми путями заполучить его в один из своих лагерей, зная наверняка, что в этом случае о внутреннем порядке почти при любом раскладе можно не беспокоиться. Вор никогда не допустит беспорядка у себя дома. Урка сам по себе был гарантом порядка, а значит и воровского закона.

То, что при управлении Васи Бриллианта Песо держал тот сходняк, говорило о многом, и в первую очередь об огромном авторитете самого Песо как среди урок, так и среди всего контингента заключенных, об абсолютном доверии к нему. Естественно, последнее слово было за Бриллиантом, а сам он, как читатель помнит, сидел на Иосире в одиночке, но это свое слово он отдал человеку, который, надо заметить, был одним из самых благородных воров того времени.

Всего, конечно, не напишешь, но могу уверить любого скептика, что это было именно так, – я слишком хорошо знал Песо, да в принципе и не только я. Но вот написать о нем в книге довелось мне одному, поэтому и хочется выразить словами все то, что внушал к себе этот человек, каким он был благородным и честным уркаганом. Хотя я и не уверен, что мне это удастся, лишь по одной причине: всего на бумаге не напишешь…

Сходняк тот решал глобальные проблемы не только всего Устимлага, но и ГУЛАГа в целом. Одной из таких проблем были «бирки». Я упоминал об этом на страницах первой книги, поэтому, думаю, нет надобности повторяться.

Что же касалось других проблем, то, в частности, на этом сходняке, насколько я знаю, говорилось о более строгом подходе к тем, кто подрывал устои воровского сообщества, ко всякого рода шерсти, прошлякам, а главное – к сухарям, – эта падаль должна была уничтожаться незамедлительно, как только обнаруживалась, чтобы не успевала нанести много вреда людям.

Исходя из того, что менты в целом по ГУЛАГу усиливали режимы содержания, тем самым нагнетая обстановку, такая мера безопасности со стороны преступного мира была своевременной и актуальной. Я не знал в то время ни одного управления по всему ГУЛАГу, где бы не было сучьих зон; в Устимлаге же их не было только благодаря тому, что здесь сидели такие урки.

А если нет всякого рода негодяев и ничтожеств, значит кругом царит воровской порядок. Мужик одет, обут, сыт, что было одним из главных критериев лагерной жизни, я уже не говорю об отсутствии всякого рода беспределов, лагерных интриг и прочем.

Решались на этом сходняке и еще некоторые немаловажные проблемы преступного мира, поскольку маловажных проблем на воровских сходняках не бывает, но о них я умолчу. Во-первых, потому, что не имею права говорить то, что мне было доверено ворами, пусть даже много лет тому назад. Во-вторых, если бы я даже и рискнул написать об этом, поняли бы меня разве что единицы. В-третьих, я не мог знать всего, потому что есть такие вещи, которые воры не могут доверить никому, даже родному отцу. Никому, кроме как своему брату по жизни.

Почти сразу после того сходняка, чтобы не мозолить глаза легавым, воры разъехались по своим зонам, а некоторых менты и сами определили кого куда. Вывезли и Песо. Теперь он попал в Княж-погост, но на этот раз не на «тройку», где был до этого, а на «головной», то есть на «единичку».

Уже несколько месяцев я был на пересылке. Один Бог знает, скольких людей я встретил и проводил за это время, со сколькими интересными спутниками познакомился, беседовал, интересовался тем, чего еще недопонимал, но это обязательно должно было быть чем-то из воровского толка, ведь люди в то время сидели разные (впрочем, как и сейчас).

В одной камере пересылки можно было встретить профессора и вора, артиста и мошенника, писателя и убийцу. А объединяло их то, что все они обязаны были жить по законам тюрьмы, но не все, конечно, могли сразу усвоить ее быт и законы, поэтому обращались в основном ко мне, поскольку я был для них как бы дирижером в их оркестре. Я уже полностью поправился, правда, голова иногда еще побаливала, особенно когда не высыпался или нервничал.

С наступлением весны началось движение, и не только в природе-матушке, но и во всем ГУЛАГе, хотя здесь оно не прекращалось ни днем, ни ночью. Таким образом, в один из апрельских дней 1978 года меня вновь заказали на этап. Ну, к подобному вояжу я был всегда готов. Что нужно-то было бродяге? Сидорок со сменкой да чуток харчей в придачу. Я знал, что где бы ни был, куда бы ни забросила меня судьба в стране под названием ГУЛАГ, меня всегда встретят собратья и нужды не будет ни в чем. Так что сидорок бродяжий скорей походил на фартяк, чем на баул. Бродяга всегда оставался тем, кем был, – бескорыстным и благородным босяком. К достойной цели ведут лишь достойные средства, или же цель оказывается достигнута по средствам.

Все дальше на север, в сторону Воркуты, уходил тот далекий спецэтап. По ходу, уже в «столыпине», разобравшись по мастям и по росту, мы поняли, что масть по этапу нашему следует одна – воровская, а это значило, что собирали отрицаловку со всех командировок Коми и килешовали кого куда.

Процедура эта была нам всем хорошо известна и не возбуждала никаких эмоций. Скорее наоборот, кто-то встретился вновь после долгой разлуки, связанной с этими самыми килешованиями, кто-то знакомился с теми, о ком слышал заочно, кто-то вообще уже не обращал ни на что внимания, зная главное – он среди своих и можно хоть немного расслабиться. Но это были в основном старые бродяги-глухари, к ним у нас всегда был особый подход и уважение.

На станции Абезь в купе «столыпина», где был и я, вошел слегка сутуловатый арестант, худой, как все мы, и с такой же фортецалой, какие были у большинства из нас. Вариантов не было – это был наш собрат, но что-то в его облике показалось мне знакомым, тем более в купе всегда полумрак. Когда же он выпрямился и повернулся в мою сторону, я узнал в нем своего старого кореша Женьку Ордина. В первой книге я рассказывал, сколько горя хлебнули мы и трое друзей наших: Сова, Серега и Харитоша, пройдя через ту злосчастную малолетку. Один из них навеки упокоился, не выдержав мусорского беспредела, который нам чинили легавые.

Но и на свободе мы оставались теми, кем были за колючей проволокой, – верными, преданными и бескорыстными друзьями. И вот встреча, и опять в тюрьме. Это было и грустно и радостно, но ничего не поделаешь, каждый выбирает свой путь. Мы это знали, а потому радости у нас было больше, чем грусти, если не сказать, что грусти (внешних ее признаков) у нас не было вообще.

Женька тоже уже несколько лет сидел, и тоже за воровство. У него со свободы был особый режим, и он отбывал срок на Чиньяворике, на открытом особом, куда его вывозили. Он тоже не знал, куда его везли, но был удивлен тем, что его не посадили к полосатым. Но вскоре все стало ясно, а пока мы предавались воспоминаниям об этапах нашего жизненного пути. Нам было что вспомнить…