Держатель Знака - Елена Чудинова

Ей казалось, что освободиться от Петрограда, перестать думать о нем можно будет, лишь вернувшись туда.

Только в Петрограде она сможет стать свободной от Петрограда.

Однако шла неделя за неделей, и детская душевная гибкость начинала незаметно для Тутти брать свое… Под особенным вниманием учителей и прислуги (история ее, конечно, была известна), против своей воли, но все же втянувшись в школьный ход, Тутти начала успокаиваться. Стремление в Петроград ослабло.

Отчасти сыграла здесь роль дружба с очень потянувшейся к Тутти Лерик Гагариной. В общении с ней Тутти сначала как бы вела своего рода игру, притворяясь прежней собой, с прежними своими книжными интересами, но не замечая, как дружеское притворство все чаще становится правдой: понемногу оживали помертвевшие было страницы книг…

Но Петроград порой напоминал о себе.

— «Vulpus et uva»[71], mademoiselle Baskakove.

— Je n'ai pas mussi cette traduction.

— C'est dommage.. Vous pouvez Vous asseoir[72].

Тутти села на место с пылающими щеками: такое случалось не первый уже раз. Правота Некрасова подтверждалась: Тутти то здесь, то там обнаруживала позорнейшее свое отставание от сверстниц — это она, привыкшая в советской школе не учась быть первой, быть лучше всех, всегда и во всем быть лучше всех… Иногда начинали терзать опасения, что нагнать так и не удастся…

— Хочешь, я помогу тебе с Федром?

— Нет, спасибо! Как-нибудь обойдусь сама, — вскинув голову отрезала Тутти: девочки шли по уставленному зеленью полутемному вестибюлю первого этажа, Тутти провожала Леру до выхода, где ту обычно ждал после уроков экипаж из дома.

— Почему? Я же действительно могу помочь тебе разобрать его, — недоумевающе протянула Лерик.

— В отличие от тебя я во всем разбираюсь сама, — Тутти как-то слышала от Лерика, что к ней ходят на дом учителя. — Поэтому, может быть, и знаю меньше тебя.

— Значит, ты полагаешь, что все, что я знаю, — только из-за учителей? — сверкнув глазами, остановилась Лерик.

— А по-твоему — сама? — Тутти тоже остановилась напротив княжны. — Что ты вообще в своей жизни делала сама? Легко говорить, что брата расстреляли большевики, и при этом ездить в экипаже два квартала от школы до дома, и учить уроки, и по звонку ложиться спать! А ты знаешь, как расстреливают? Ты это знаешь? Ты это видела? Что ты вообще видела и что ты вообще знаешь?! Я не знаю, почему я вообще с тобой говорю, между нами пропасть — потому что ты, девочка из детской, ничего не можешь противопоставить тому, что знаю я! Ты не имеешь права говорить со мной на равных!

Тутти говорила, не понимая сама, откуда с такой силой выплескивается эта доставляющая ей странную радость жестокость. Она говорила, видя, что ее слова попадают в цель, причиняя боль…

— В таком случае, если ты думаешь… что только ты… Ты можешь вообще со мной больше не говорить! Никогда, слышишь, никогда!..

— Я думаю, что больше нам говорить не о чем!

— Я тоже… так думаю! Если ты… — княжна не продолжила фразы, а замолчала, неожиданно прижав к горлу ладонь, и, словно перестав замечать перед собою Тутти, как будто ощупью найдя стоявшую рядом банкетку, села.

Упоение неожиданно нахлынувшей жестокостью прошло: Тутти стало не по себе. Сидящая на банкетке Лерик низко наклонилась вперед, почти упав головой на колени.

— Ты… что с тобой?!

— …Надо скорее домой… пока приступа нет, — с трудом проговорила Лерик, поднимая на Тутти до желтизны побледневшее лицо. — У меня… астма… вот… что я… знаю.

Когда Лерик нетвердой походкой вышла из подъезда и села в поджидающий ее экипаж, Тутти, сама не зная почему, постаралась заглушить в себе поднимающееся раскаяние. Весь вечер она провела за учебниками, со злостью вгрызаясь в задания на следующий день. Так или иначе, но показать Лерику, что она способна учиться не хуже, было необходимо. Злость оказалась подходящим рычагом, и Тутти, против обыкновения спеша утром в класс, уже заранее торжествовала победу — как нельзя более кстати: уже начинали выводиться итоговые оценки перед каникулами. Место Лерика оказалось пустым. Это вызвало у Тутти такую досаду, что она не сразу связала отсутствие княжны с тем, что произошло накануне, а только услышав разговор сидящих впереди нее девочек:

— Gagarine est absente aujourd'hui[73], — шепнула соседке темноволосая Луиза Молье, вставляя в ручку другое перо.

— Elle est encore malade[74], — ответила соседке Эли Ренар, голубоглазая и белокурая девочка с капризным выражением лица.

«Malade»[75]— это слово связалось вдруг для Тутти со вчерашней ссорой… «Malade» — из-за нее? Из-за этого, казалось, приносящего ей, Тутти, облегчение, ощущения выплескиваемой жестокости?

…После уроков Тутти пошла к начальнице просить разрешения навестить mademoiselle Гагарину.

Подходя к скрытому за решеткой довольно большого сада особняку Гагариных, Тутти почувствовала, что решимость начинает ее оставлять. Принятое решение по-прежнему оставалось единственно правильным, но эта правильность стала безжалостной: выполнить его представлялось уже почти невозможным. Мысль о заболевшей из-за нее Лерик казалась невыносимой, воспоминание о побледневшем до желтизны личике княжны и сломленно поникшей позе хрупкого тела обжигало сознанием вины… И все же переступить через свое самолюбие было невозможно. Княжна слишком походила на Тутти, и поэтому в том, чтобы уступить ей, Тутти чудилось унижение.

Готовая разреветься от злого отчаяния, Тутти опустилась на белую скамейку недалеко от ограды, от которой нельзя было уйти и которую нельзя было переступить.

— Quelque chose ne va pas, Mademoiselle[76]?

— Нет, ничего, — забывшись, ответила по-русски Тутти.

— Вот как, соотечественница?.. Не являетесь ли вы к тому же mademoiselle Баскаковой?

Тутти с изумлением подняла глаза: стоявший перед ней пепельно-светловолосый элегантный молодой человек лет шестнадцати был ей незнаком, но черты его лица кого-то напоминали.

— Да. Как Вы догадались?

— Это секрет, — со смехом ответил молодой человек, перебрасывая легкую трость из руки в руку. — Я — брат Леры Гагариной, с которой Вы учитесь в одном классе.