О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике - Шейла Фицпатрик

В воздухе запахло катастрофой, и уровень тревожности членов команды резко возрос. На заседании Президиума в декабре Сталин снова стал нападать на Молотова и Микояна, назвав их наемниками американского империализма[737]. Микоян начал подозревать, что у Сталина были большие планы насчет кровавой расправы с руководством, как в 1937–1938 годах. «Один товарищ» сказал ему за несколько недель до смерти Сталина, что он готовится созвать пленум ЦК, на котором раз и навсегда «сведет счеты с нами», и что это «вопрос не только политического, но и физического уничтожения»[738]. Хрущев понял, что дни Молотова и Микояна, вероятно, были сочтены, что они «обречены»[739]. Архивные документы, ставшие доступными историкам, свидетельствуют о том, что МГБ готовило дела против Молотова и Микояна с середины года. По мнению историков, имевших доступ к этим делам, новая волна партийных чисток и показательных судебных процессов была неизбежна, возможно, уже в марте 1953 года, и роль правых уклонистов должны были сыграть эти два члена команды[740]. Для арестованных по политическим делам партийных функционеров по приказу Ста-лина была построена специальная тюрьма, которая находилась под непосредственным контролем Центрального комитета (фактически Маленкова), а не органов безопасности[741].

Положение Берии становилось все более шатким. Несмотря на то что он пережил зловещее «мингрельское дело» в 1951 году, в котором его обвиняли в покровительстве мингрельским националистам на Кавказе, Сталин все еще искал в Грузии компромат на него, возможно, среди прочего его раздражал культ Берии, который там сложился[742]. Одна из линий атаки со стороны МГБ состояла в том, что Берия будто бы инспирировал заговор против Сталина в Грузии; также подозревали, что он был евреем, скрывшим свою настоящую личность. В последние месяцы жизни Сталина Берия предупредил жену и сына, что его и их жизни в опасности; по мнению высокопоставленного сотрудника органов госбезопасности, он «был у Сталина следующим в списке на уничтожение»[743].

И вот посреди всего этого — невероятно вовремя для остальных членов команды — у Сталина случился инсульт. По словам его личного врача доктора Виноградова, здоровье Сталина заметно ухудшалось с начала 1952 года. Хотя Сталин злился на Виноградова за то, что тот указал ему на это, но бросил курить и сократил время работы. Но «его физическое состояние стало источником беспокойства для окружающих, так как вождь страдал от внезапной потери памяти, снижения работоспособности и очень резких перепадов настроения». Хрущев приводил его семиминутную речь на партийном съезде в октябре как пример того, что он стал немощен и не мог продолжать работать. С другой стороны, всего через два дня после этой речи Сталин без всяких бумажек более полутора часов выступал в ЦК, осуждая Молотова и Микояна. Но с учетом предыдущего рассчитывать на него уже было нельзя.

Инсульт произошел 1 марта, ночью, после обычного просмотра фильма в Кремле, за которым последовал ужин на даче с «четверкой» (Маленков, Берия, Хрущев и Булганин). Сталин выглядел бодрым и здоровым. Его обнаружили только на следующий вечер, так как он, как правило, вставал поздно, поэтому сотрудники дачи не хотели рисковать беспокоить его. Когда они обнаружили Сталина без сознания на полу, очевидно, перенесшего инсульт, то вызвали «четверку», которая поспешила на дачу. Ворошилов был вызван тоже рано утром следующего дня; старый солдат преобразился, как это всегда с ним бывало в критические моменты Гражданской и Великой Отечественной войны, с восхищением отметила его верная жена, он стал «еще более собранным и решительным»[744]. Соблюдая государственную тайну, Ворошилов ничего не сказал жене, но она угадала, что случилось, и заплакала. Берия, похоже, не соблюдал государственную тайну. Он рассказал своей жене, к которой Сталин издавна хорошо относился, и она, как и Ворошилова, заплакала. Когда сын спросил ее, почему она плачет, учитывая, что Сталин, вероятно, уничтожил бы их всех, она согласилась, что это иррационально, но сказала, что жалеет Сталина: «Он ведь очень одинокий человек».

Когда члены команды прибыли на дачу, они впали в нерешительность. Потребовалось время, прежде чем они смогли хотя бы вызвать врача. Отчасти проблема, без сомнения, была в том, что личный врач Сталина доктор Виноградов был арестован. Тот, кто его заменил, был, казалось, парализован страхом и неспособен ничего сделать. В течение последующих нескольких дней члены команды по двое дежурили у постели Сталина и ждали, пока он умрет (с долей страха, что вдруг он придет в себя). Молотова и Микояна дежурить не пригласили, но во всем остальном их статус членов команды был полностью восстановлен — по словам Микояна, им поручили в этот переломный момент руководить работой правительства. В этот кризисный момент, вероятно, было бы естественно, если бы командование принял Маленков, но вперед вышел Берия. «Берия руководил», — лаконично заметил Молотов[745], а Ворошилов утверждал, что, когда Сталин лежал без сознания, Берия «начал действовать. Он во всем и постоянно первый, он все предлагает, он все предвидит, он все знает, он всем командует»[746].

Очевидно, это вызвало негодование других членов команды, хотя никакого открытого сопротивления не было. Во время дежурства с Булганиным Хрущев воспользовался возможностью, чтобы поговорить со старым другом о будущем, особенно об опасности, которую Берия может представлять для остальной команды. Все воспоминания о поведении Берии, когда Сталин лежал на смертном одре, имеют одинаково критический характер; Хрущев и Светлана (которую 2 марта вызвали на дачу) свидетельствовали, что Берия был взволнован, очень активен и произносил ревностные речи о преданности Сталину, когда казалось, что Сталин может прийти в себя, но в другие минуты говорил о нем с таким издевательством и ненавистью, что, по словам Хрущева, «просто невозможно было его слушать»[747]. Остальные были подавлены, горе утраты было одной из их главных эмоций. За Светланой и Василием (как обычно, пьяным) тоже послали. Когда прибыла Светлана, Хрущев и Булганин обняли ее, и они плакали вместе. У Ворошилова, Кагановича и Маленкова тоже были слезы на глазах[748].