О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике - Шейла Фицпатрик

Через некоторое время Сталину это надоело, «и приказал не говорить, где он находится, если звонят Микоян или Молотов и справляются о нем». Но это не сработало, поскольку остальные члены команды тихо саботировали его указания. Молотов и Микоян «поговорили со мной, с Маленковым и, может быть, с Берией», сообщает Хрущев. Они согласились попытаться смягчить отношение Сталина и «договорились иной раз сообщать Молотову или Микояну, что мы, дескать, поехали на „ближнюю" или туда-то. И они тоже туда приезжали. Так продолжалось какое-то время». Затем произошел большой разнос: Сталин «понял нашу тактику», что «мы превратились в агентов Молотова и Микояна», и стал кричать: «Вы нас не сводите, не сводничайте!»[713] Они прекратили, но 21 декабря у Сталина был день рождения, команда традиционно собиралась у него на даче на праздничный ужин. Молотов и Микоян посоветовались с Маленковым, Хрущевым и Берией (еще один заговор!) и решили пойти. «Сталин хорошо встретил всех, в том числе и нас , — вспоминал Микоян, — было впечатление, что ничего не случилось и возобновились старые отношения». Но через несколько дней пришло сообщение Маленкова или Хрущева о том, что Сталин очень злился на то, что они пришли на его день рождения: «Он вам больше не товарищ и не хочет, чтобы вы к нему приходили»[714].

Поведение команды, с одной стороны, было похоже на поведение семьи, отец которой страдает деменцией: у него развилась иррациональная ненависть к отдельным членам семьи, от которой вся остальная семья надеется его излечить. С другой стороны, это может быть прочитано и иначе (и, несомненно, именно так Сталин это и воспринимал): как тихое коллективное неповиновение со стороны команды, подразумевавшее веру в то, что рано или поздно Сталин уйдет. После того как Сталин устроил скандал по поводу приглашения Молотова и Микояна, Хрущев написал, что он, Маленков и Берия «эту деятельность прекратили, потому что она могла плохо кончиться и для них, и для нас… Все мы без какой-либо договоренности ждали естественной развязки дикого положения, которое сложилось», видимо, смерти Сталина или признания его недееспособности. Неудивительно, что когда команда была в таком настроении, Сталин не мог уехать в отпуск.

У Сталина были и другие заботы, в частности, антисемитская кампания. Он решил, что Виктор Абакумов, глава МГБ, не справился с работой, и его уволили и арестовали 12 июля 1951 года. Одним из дел Абакумова, которое теперь перешло к главному следователю Михаилу Рюмину, была подготовка судебного процесса над членами ЕАК. Следствие шло так долго, что характер запланированного судебного процесса изменился, в частности, из-за исключения из списка обвиняемых Жемчужиной[715]. Наконец суд состоялся; он проходил в форме закрытого заседания военного суда на Лубянке с 8 мая по 18 июля 1952 года. Сначала казалось, что обвиняемые будут вести себя обычным образом и униженно выдавать признания в измене и шпионаже, написанные с помощью следователей МГБ. Но затем, на третьей неделе процесса, Соломон Лозовский, самая крупная фигура среди обвиняемых, выступил и отказался от своих прежних признательных показаний-он произнес страстную речь, в которой подчеркнул свои большие революционные заслуги и свои еврейские корни. Это был необыкновенный момент: за всю историю постановочных судебных процессов начиная с 1930-х годов никто не делал ничего подобного.

Еще хуже было на следующий день, когда Лозовский высветил абсурдность обвинений («Это похоже на какую-то сказку — ни Центрального комитета, ни правительства, только Лозовский и пара евреев, которые все делали», — сказал он, добавив, по поводу своей работы в Советском информационном бюро во время войны, что «если слово „информация" подразумевает „шпионаж", то вся деятельность Совинформбюро была шпионской деятельностью»). Он держался, судя по стенограмме, уверенно и спокойно, иногда с оттенком иронии; послушав его, другие обвиняемые тоже воспрянули духом и начали также отказываться от своих признательных показаний. Другими словами, все начало разваливаться. Хуже всего, с точки зрения режиссеров этого процесса, было то, что военный судья, председательствовавший на процессе, генерал Александр Чепцов, заявил, что доказательства его не убедили, и предложил Маленкову, которого он, должно быть, знал по предыдущей работе в Центральном комитете, оправдать подсудимых. Остается неясным, как у него хватило смелости сделать это, но, безусловно, это было связано с тем, что политическая элита, в том числе и сталинская команда, ощущала неловкость по поводу антисемитской кампании. Маленков не поддержал его, и после месячного перерыва, когда рассматривались возражения Чепцова и апелляции обвиняемых, ситуация вернулась к стандартному сталинскому образцу. Осужденные, в том числе и Лозовский, были расстреляны 12 августа 1952 года[716].

В последние месяцы сталинская паранойя, казалось, не знала границ. Его подозрения в отношении служб безопасности были почти таким же сильными, как и в отношении евреев. Во время подготовки дела о «заговоре врачей» по приказу Сталина «были арестованы все евреи — ответственные сотрудники центрального аппарата Министерства госбезопаст-ности»[717], около пятнадцати человек, но чистки в службах безопасности в последние месяцы пошли гораздо шире. В январе 1953 года в ближайшем сталинском окружении пять человек были арестованы по подозрению в шпионаже. Он избавился от своего давнего секретаря Поскребышева, который был не только главным исполнителем и посредником, но и личным доверенным лицом, если не другом. Та же участь постигла главу его телохранителей Николая Власика, главу кремлевской службы безопасности и личного телохранителя Сталина, которого уволили с этих постов, а затем, в декабре 1952 года, арестовали. Среди обвинений против Власика и Поскребышева была неспособность дать ход так называемому делу врачей-евреев[718].

В конце 1952 года был разыгран, по сути, последний политический гамбит Сталина — подготовленное в рамках антисемитской кампании так называемое дело врачей, нацеленное на группу кремлевских врачей, главным образом евреев. Их обвинили в шпионаже и терроризме, а также в том, что они способствовали преждевременной смерти Жданова и Щербакова и даже каким-то образом сделали так, что оглох несчастный Андреев[719]. Первые аресты выдающихся врачей-евреев произошли зимой 1950-51 годов, но в ноябре 1952 года началась новая волна, в том числе арест личного врача Сталина, доктора Владимира Виноградова. Хрущев утверждает, что слышал, как Сталин «выходит из себя, орет, угрожает» по телефону новому главе МГБ Семену Игнатьеву, «требовал от Игнатьева: несчастных врачей надо бить и бить, лупить нещадно, заковать их в кандалы»[720]. Согласно менее красочным описаниям, он говорил своим коллегам, что «любой еврей-националист — это агент американской разведки. Евреи-националисты считают, что их нацию спасли США (там можно стать богачом, буржуа и т. д.). Они считают себя обязанными американцам». По словам сына Хрущева Сергея, Сталин не просто контролировал расследование дела врачей — «он направлял его»[721].