Время свинга - Зэди Смит

Именно от такой линии рассуждений меня и застало врасплох то, что за всем этим последовало. Она умолкла, подперла рукой голову и сказала:

— Солнышко, мне придется тебя попросить мне кое в чем помочь.

Произнося это, она поморщилась. Я вся сжалась, ожидая некой самодраматизации. Ужасно теперь об этом вспоминать — и понимать, что гримаса эта скорее всего была подлинным невольным откликом на неподдельную физическую боль.

— А я хотела справиться с этим сама, — говорила меж тем она, — чтобы тебя этим не озадачивать, я же знаю, что тебе очень некогда, но я просто не знаю, к кому еще мне сейчас обратиться.

— Да — ну так а в чем дело?

Я очень увлеклась, срезая жир со свиной отбивной. Когда я наконец подняла взгляд к материному лицу, выглядела она такой усталой, какой я ее никогда не видела.

— В твоей подруге — Трейси.

Я отложила прибор.

— Ох, на самом деле все это очень нелепо, но я получила это электронное письмо, дружелюбное… оно ко мне в операционную пришло. Я ее много лет не видела… но подумала: ох, Трейси! Там говорилось об одном из ее детей, старшем мальчике — его выгнали из школы, она считала, что это несправедливо, и хотела моей помощи, понимаешь, поэтому я ответила, и поначалу ничего странного во всем этом не было, мне такие письма люди постоянно шлют. Но знаешь, теперь мне и вправду кажется — а вдруг это уловка?

— Мам, ты о чем вообще?

— Мне и тогда показалось, что это как-то причудливо — она столько писем рассылает, но… в общем, понимаешь, она же не работает, это ясно, не знаю, была ли у нее когда-нибудь работа на самом деле, и она по-прежнему сидит в этой чертовой квартире… Это само по себе способно свести с ума. Должно быть, у нее много свободного времени — и там сразу обрушился целый шквал писем, по два или три в день. По ее мнению, школа несправедливо отчисляет черных мальчиков. Я написала кое-какие запросы, но в данном случае, казалось, ну… школа ощущала, что она в своем праве, и дальше на них давить я уже не решалась. Я ей написала, и она очень рассердилась, ответила несколькими очень злыми письмами, и я решила, что на этом все, но — то было только начало.

Она встревоженно поскребла сзади свою головную повязку, и я заметила, что кожа у нее под волосами покраснела от раздражения.

— Но, мам, — зачем тебе вообще отвечать на что-то Трейси? — Я ухватилась за края стола. — Даже я бы тебе сказала, что она неуравновешенна. Я знаю ее много лет!

— Ну, во-первых, она мой избиратель, а я всегда отвечаю избирателям. А когда я поняла, что это твоя Трейси — она же сменила себе имя, ты в курсе… но письма от нее стали очень… зловещими, очень своеобразными.

— Сколько это уже продолжается?

— Где-то с полгода.

— Так почему же ты мне раньше об этом ничего не сказала!

— Дорогая моя, — ответила она и пожала плечами. — Когда бы у меня была такая возможность?

Она так похудела, что ее великолепная голова смотрелась беззащитно на лебединой шее, и эта новая ее хрупкость, этот намек на то, что смертное время обрабатывает ее точно так же, как и всех прочих, заговорила со мною громче любых старых обвинений в дочернем пренебрежении. Я накрыла ее руку своей ладонью.

— В каком смысле причудливые?

— Вообще-то я не очень хочу здесь об этом говорить. Я тебе лучше перешлю некоторые.

— Мам, не надо такой драмы. Дай мне понять общий смысл.

— Они довольно оскорбительны, — ответила она, и в глазах ее заблестели слезы, — а я себя не очень хорошо чувствую в последнее время, и мне их теперь приходит много, иногда по дюжине в день, и я знаю, что это глупо, но они меня расстраивают.

— А чего ты не поручишь Мириам с этим разобраться? Она же занимается твоими связями, нет?

Она отняла руку и придала лицу парламентское выражение — скупая печальная улыбка, пригодная для отражения вопросов о здравоохранении, но видеть ее за обеденным столом нервировало.

— Ну, рано или поздно ты бы сама узнала — мы расстались. Я по-прежнему живу в квартире на Сидмаут-роуд. Мне, как это очевидно, следовало остаться в своем районе, а кроме того, таких условий я все равно больше нигде себе не найду — по крайней мере, не сразу, поэтому я и попросила ее съехать. Конечно, технически говоря, это ее квартира, но она отнеслась ко всему с пониманием, ты же знаешь Мириам. В общем, ничего особенного, никаких обид, и в газеты ничего не попало. Вот и все.

— Ох, мам… мне жаль. Правда.

— Не стоит, не стоит. Некоторым не удается справляться с тем, что у женщины есть определенная власть, все к этому и сводится. Я с таким уже встречалась и еще столкнусь не раз, я уверена. Посмотри на Раджа! — сказала она, а я так давно уже не думала об Известном Активисте под его настоящим именем, что сообразила — я его забыла. — Сбежал с этой дурочкой, как только я закончила свою книгу! Разве я виновата, что он свою так и не дописал?

Нет, заверила ее я, она не виновата в том, что Радж не дописал свою книгу — о труде кули в Вест-Индии, — хоть он и возился с нею два десятка лет, а моя мать начала и закончила свою о Мэри Сикоул[199] всего за полтора года. Да, винить в этом Известный Активист мог только самого себя.

— Мужчины такие нелепые. Но женщины, оказывается, — тоже. В общем, с какой-то стороны это хорошо… в определенный момент я на самом деле почувствовала, что она пытается вмешаться так, как… Ну, эта ее одержимость «нашими» практиками ведения дел в Западной Африке, нарушениями прав человека и тому подобное — я в том смысле, что она поощряла меня задавать вопросы в Палате — в тех областях, говорить о которых я была не очень квалифицирована — и в итоге, думаю, все сводилось к тому, как это ни забавно, чтобы попытаться вбить клин между мною и тобой… — Менее вероятной мотивации для Мириам я едва ли могла вообразить, но язык придержала. — … А я не молодею, и у меня уже не столько энергии, сколько раньше, я на самом деле хочу сосредоточиться на своих местных заботах, своих избирателях. Я местный представитель, этим я и хочу заниматься. Дальше мои амбиции не заходят. Не улыбайся, дорогая моя, я правда не хочу ничего больше. Уже нет. В какой-то момент я сказала ей, Мириам: «Послушай, ко мне в операционную каждый день люди приходят из Либерии, из Сенегала, из Гамбии, из Кот-д’Ивуара! У меня и так глобальная работа! Вот она в чем. Эти люди приезжают со всех концов света на мой избирательный участок, в этих своих жутких лодочках, они травмированы, у них прямо на глазах гибли другие люди, а они приехали сюда. Вселенная так пытается мне что-то сказать. Я действительно ощущаю, что родилась для этой работы». Бедная Мириам… она хочет хорошего, и бог свидетель, хорошо организована, но иногда ей недостает перспективы. Хочет всех спасать. А из такого человека не лучший партнер по жизни получается, это уж точно, хотя я всегда буду считать ее весьма действенным администратором. — Это производило впечатление — и было немного печальным. Я задалась вопросом, не существует ли где-нибудь подобного эпиграфа и для меня, от которого мороз по коже: «Она была не лучшей дочерью, но служила вполне адекватным застольным собеседником». — Как ты думаешь, — спросила мать, — как ты считаешь, она сбрендила… душевно больна или…