Своя-чужая боль, или Накануне солнечного затмения. Стикс - Наталья Андреева

Они выползли на шоссе и повернули в противоположную столице сторону. Он напрягся: что такое? Выходит, не в Москву? Со дна души поднялась муть. Закрутило, завертело, хотя вспомнить он по-прежнему ничего не смог. Но точно знал одно: ему надо сейчас ехать в другую сторону. Дело, ради которого он с таким упорством брел вчера по шоссе, собрав остатки воли, надо сделать там, в Москве. Но, как и многое другое, как всю свою предыдущую жизнь, он никак не мог вспомнить, что же это за дело.

Когда эта Зоя ушла наконец, он вздохнул с облегчением. Хорошо, хоть детей сегодня не привезли. Нельзя же так сразу. Эта Зоя сказала, что завтра. Что ж, завтра так завтра. По крайней мере, он подготовится, соберется с силами. Дети, как это? Что надо сделать? Обнять их, поцеловать, прижать крепко к родительской груди? Считается, что именно в этот момент он должен умилиться от счастья и в слезах несказанной радости все вспомнить. Почему же ему все равно? При слове «дети» ничего не чувствует, кроме боли. Ни нежности, ни счастья. Ни слез умиления. Маша и Даша, две девочки. Может быть, он хотел сына? Потому и не рад. И откуда вообще взялась в его жизни эта Зоя с ее детьми?

Городская больница, куда его привезли, скучное серое здание, но решеток на окнах нет. Обычная больница для обычных пациентов. Считается, что он нормальный, раз не кричит, на людей не кидается, головой о стену не бьется. Просто у него черепно-мозговая травма, приведшая к временной потери памяти, по-научному – амнезии. Про наркотический препарат, которым его пичкали с неделю, все как-то позабыли. Вот подлечат, укрепят ослабленный организм и выпустят на волю.

Обычный человек… Не сумасшедший… Но если это не безумие, то что?

И тут он накрылся с головой одеялом и тихонечко, так, чтобы никто не слышал, взвыл: «Господи, за что?! Лучше бы я умер!! Кто это со мной сделал?! Кто?! Убью! Я знаю точно: вспомню все, найду и убью его. Непременно убью».

В больнице он провел почти месяц. И как-то сразу вычеркнул его из жизни, потому что ничего важного для него за этот месяц не произошло. У него брали анализы, делали рентгеновские снимки, давали какие-то лекарства, кололи витамины, вливали внутривенно глюкозу, усиленно очищали организм, крутили, вертели, допрашивали с пристрастием и без, стараясь вернуть из небытия его память. В конце концов он понял, что надо признаться во всем. В том, что он – Иван Александрович Мукаев, следователь районной прокуратуры, муж Зои и отец двоих детей. Хотя, убей, ничего этого он так и не вспомнил.

Весь месяц эта Зоя таскала в больницу альбомы с фотографиями и детей. Две смуглые, черноволосые и очень хорошенькие девочки-близняшки десяти лет ему, в целом, даже понравились. Они были сдержанными, наверное в него, на шею не вешались, «папа-папа» не пищали. Держались вместе, поближе друг к другу, рассматривали его внимательно глазенками-угольками и почему-то не улыбались.

– Они тебя раньше редко видели, – всхлипнула эта Зоя. – Ты очень много работал, Ванечка.

Что ж, теперь дочки видели его каждый день и даже начали к этому понемногу привыкать. Стали садиться к нему на колени, Маша на правое, Даша на левое, сдержанно рассказывать об успехах в учебе. Вообще, они никогда не ссорились, без всяких споров и раздоров, так же как оба его колена, делили все, что доставалось им в этом мире. Ни одна из девочек не хотела правое колено вместо левого, розовый бант вместо голубого.

– Хорошие дети, – сказал он жене, и эта Зоя снова стала тихонечко всхлипывать.

– Ваня, неужели ты не помнишь, как их всегда называл?

– Как?

– Ну, Ванечка, родной, вспомни! Пожалуйста, вспомни!

– Нет, не могу, – поморщился он.

– Они родились такие махонькие, весом по два с половиной килограмма, я долго лежала в роддоме, потом в больнице, меня все не выписывали, а когда привезла их домой… Ты помнишь? Обе они родились с густыми темными волосами. Я положила их в детскую кроватку, под белое-белое одеяльце. Они лежали, смуглые, темноволосые, в тебя… И я сказала: «Ванечка, какие хорошенькие темненькие головёшки». Помнишь? Что ты мне ответил?

Он молча покачал головой. Эта Зоя снова всхлипнула:

– Ты сказал: «Не головёшки, а головешки». Ты всегда был шутником. Мы так и стали звать их: Головешки.

– Да? Не очень-то это хорошо звучит, – жалко усмехнулся он.

– Но я никогда с тобой не спорила, Ванечка. Я любила тебя со школы. Мы учились в одном классе… Ты помнишь?

– Нет.

Так было почти каждый день. «Ты помнишь?» – «Нет». Какая-то игра, которую и он, и эта Зоя приняли охотно. Он послушно листал альбомы с фотографиями, говорил свое «нет» и думал только о том человеке, которого должен найти и наказать. То, что он никому никогда не прощал насилия над своей личностью, помнил совершенно точно.

– А это твоя мать… Ванечка, ты помнишь?

– Такая молодая? – удивился он. – Она, должно быть, еще жива?

Неудачно сказал. Зоя снова зажала рот ладошкой, схватила в нее сдавленный всхлип, удержала. Потом сказала:

– Вы последнее время с ней не очень-то ладили, но она придет.

И в самом деле женщина, которая не выглядела на свои пятьдесят два, пришла к нему, и не один раз. И не одна. С каким-то мужчиной.

– Это мой отец? – спросил он, и женщина отчего-то здорово разозлилась.

Ушла она быстро, и он спросил у этой Зои:

– Что-то не так? Отчего она обиделась?

– Ой, Ванечка, я уж и не знаю, надо ли тебе говорить? Может, не помнишь и не надо?

– Где мой отец? – спросил он.

Эта Зоя замялась:

– Ну, ты понимаешь… В общем, это грустная история. Ты сам ее раскопал недавно, мать-то всей правды не говорила. Но ты добился. Ты ж следователь. Всегда хотел все про всех знать… Неужели не помнишь?

– Нет.

– В общем, ее изнасиловали в шестнадцать лет. В семнадцать она родила. Вот потому такая молодая у тебя мать.

– Что-о?!

– Ты только, Ванечка, не волнуйся, – засуетилась эта Зоя. Заговорила сбивчиво, путано, он еле улавливал суть. – Я знала, что ты будешь волноваться. Ты сам рассказал мне недавно эту историю и отчего-то здорово волновался. В общем, за год до твоего рождения к нам в город приехали иностранцы. Строители. Жили в городе лет десять, я их смутно, но еще помню. Болгары это, конечно, не американцы, не немцы какие-нибудь, но все равно – иностранцы. Мы иностранцев-то в глаза раньше не видали. Они строили у нас в городе новый микрорайон, ну, и все наши женщины, конечно, стали возле этих болгар крутиться. Мама твоя еще школьницей была. Никто толком и не знает, что в тот день произошло. Девочки, ее подружки, на танцы в болгарский городок бегали. Там, говорят, весело было. Ну и Инна Александровна, тогда еще Инночка, с ними увязалась. После танцев на нее и напал здоровенный мужик. Болгарин немолодой. Может, и не напал, а сама захотела. Говорят, выпили они немного после танцев, а мама твоя так впервые в жизни… Сразу-то она в милицию не заявила, да и потом… – Зоя глубоко вздохнула. – А у того болгарина жена, двое детей. И как ни крути – иностранец. В общем, потом уже поздно было заявлять, да и мать твоя сразу не сообразила, что же такое с ней произошло. Времена-то тогда какие были, помнишь? Слово «секс» говорили шепотом да на ушко. Что мы об этом знали? Ничего. Да что ты помнишь!