Аппендикс - Александра Петрова

Вечер изживал себя и никак не кончался. Под влиянием мыслей о фантазиях становилось почти страшно. Показалось, что в комнатах – чьи-то шаги. Человечек говорил ей: «Запирай дверь на два ключа, на два оборота». Он намекал на брата. Брат приходил к нему в его исповедях неуравновешенному психологу Марии. Немолодой психолог держала цепко свою власть над неуверенным Человечком уже три года. Она подвела Человечка к черте, за которой было ясно видно, что брат, Святополк окаянный, на самом деле не хочет братства.

Однажды, теперь уже наяву, накаленный собственными рассказами, он подрался со старым братом. Заика-мать с уже второй раз за год сломанной ногой сидела в кресле перед телевизором и вскрикивала: «Б-б-б аста, Э-е-ракле, сметтила, пперестань». Иногда получалось ясно и хорошо. Как будто и не было ужасной коровы, напугавшей ее в возрасте пяти лет. Школы для умственно неполноценных детей, глухих, немых, чужих. Как будто бы не было бомбежки сорок третьего года, под которой погиб дядя Джулио в квартале Сан Лоренцо. Когда она рассказывала эту последнюю историю, слезы увлажняли ее не выдающие ничего глаза.

Теперь худенькая, бледная мать, которую брат вместе со своей женщиной приютил на время болезни, бледнея и задыхаясь от разворачивающейся перед ней сцены, пыталась вмешаться, встать, прекратить это братоубийство, но бессильно опускалась под тяжестью пледов.

Брат схватил его за нос и не отпускал. Человечек со всех сил ударил брата ногой по яйцам. Со стены на них смотрел Христос Риберы.

«Я знаю, где ты прячешь деньги, – выпалил, брызгая слюной, Человечек. – Ты вор, укравший золото, подаренное мне в день моего первого причастия».

Брат, носивший геройское имя Геракл, ростом под метр шестьдесят, с белой бородой и желтоватой седины жидкой косичкой, был действительно дьявольски богат и действительно когда-то давно, с кем не бывает, был пойман на воровстве. В ранней юности он отсидел за это в тюрьме в другом городе, и тогда мать, чтобы быть поближе к старшему страдальцу, отдала Человечка-ребенка в иезуитский колледж. Из жалости к вдове его взяли туда бесплатно.

Когда, наконец, брат вышел на волю, вернувшийся из колледжа Человечек казался мальчиком из другой семьи. Он стал воспитанным и хитрым паинькой, который, конечно, все еще любил азарт народной карточной игры, но если начинал проигрывать, то под столом успевал так запинать мать ногами, что та беззвучно вспоминала о необходимости играть в его пользу. По ночам, притворяясь спящим, он подлезал ступней под рубашку лежащей впритык к родительнице, валетом к нему – старшей сестры. Под светом ночника она могла различить подрагивающие сомкнутые веки и сомнамбулическую улыбку на его мордочке летучей мыши. Может, как многим детям, им нравилась такая головокружительная игра, но в любом случае сестра не могла противиться деспотичному и коварному духу, что поселился в хилом братишке.

Однажды, как раз в пору своего мистического кризиса, когда, лишь раз сбившись во время молитвы, он заставлял себя повторять ее до тех пор, пока та не выходила без единой запинки, он запустил из окна в голову возвращающегося брата бильярдным шаром, божась потом перед матерью и врачами скорой помощи, что тот просто выпал из его слабых рук.

Его невозможно было переспорить, потому что он прекрасно запоминал или сразу чувствовал слабое место противника и, как только спор развивался не в его пользу, наверняка и метко бил ниже пояса. Однако, чуть оперившись, в тех нередких случаях, когда собеседник оказывался выше по социальной лестнице и хоть в чем-то влиятельнее, он отказывался от своего умения. Самому себе он казался дипломатом и порядочным человеком, а собеседнику – скромным пареньком, знающим свое место, к тому же в особенно напряженные моменты на него накатывал материн недуг, и он начинал если не заикаться, то бессвязно повторять одни и те же слова и их обрывки.

Монахи, перлюстрируя его школьные тетради, угадали в нем художника, и теперь он, желая им всевозможно угодить, в открытую рисовал мучающегося на кресте Иисуса в разных вариантах. Рисунок, а потом и живопись в самом деле разбередили его ум, и мускулы фантазии нарастали. Вскоре цвет и линия полностью поглотили его мысли. Он открыл для себя город, в котором вырос, и полюбил его с трепетностью и восхищением романтичного любовника. К тому времени иезуиты подвели его к тайнам тромплея и там и оставили. Оттуда ему пришлось выбираться уже самому, и профессиональные знания в нем развивались одновременно с самодурством, кичливостью и бесконечной неуверенностью.

А старший брат, поискав для виду работу, решил, что ему нужно открыть свое дело. Влюбленная в первенца мать, не задумываясь и не вникая, на радостях продала свою халупку, стоявшую в ожидании будущего детей. Жили они в другой, в Борго, записанной, по каким-то соображениям, на имя Геракла. Из окон, выходящих на узкую улицу, братья забирались на заброшенный эр Корридоре[80], по которому когда-то Папы удирали в Замок святого ангела. Оттуда были видны крыши домов и даже то, что готовили матери их приятелям по кварталу. И хотя брат, с одной стороны, будучи для него идеалом, с другой всегда оставался вельзевулом (что корчился на вершине замка у ног пронзившего его своим мечом Михаила Архангела), бронзовый ангел Версхаффельта в ту пору смотрел на них почти нежно. Правда, Человечек знал, что только благодаря его мольбам Ангел простил некоторые выходки брату.

Возвращаясь как-то раз из школы, Человечек-полудитя смотрел, как брат на лестнице перед квартирной дверью избивал свою возлюбленную. Он дал ей несколько оплеух. Из ее носа вытекла красная жидкость, губа лопнула. А он помнил, как, когда он подсматривал за братом, тот целовал эти губы и даже приговаривал: какой, мол, хорошенький носик, вот сейчас ам, откушу! Теперь брат накрутил длинные волосы Офелии на руку и несколько раз двинул ее лицом о перила. Почти месяц она ходила сперва с черной, а потом с синей щекой, прикрываясь косынками и шалями, но по-прежнему ластилась к брату. Что-то, видно, было в нем удивительное, если женщины так обожали его.

На деньги с материнской проданной квартиры Геракл купил себе двести костюмов и рубашек. Он подумывал, не стать ли ему актером. У зэка, даже если он был подкидышем, не могло где-то не существовать любящей матери, а у Геракла она была совсем близко, по-настоящему. И хотя, даже не успев возразить, Офелия и заодно ее младший сын оказались фактически бездомными, она его простила. Каждый день после работы и по утрам в выходные она ходила просить помощи у святой Заступницы, и в конце концов Геракл опомнился. Конечно, он не подарил им квартиру, но подхватил (поначалу лишь в шутку) науку отца-барахольщика и постепенно благодаря натасканному с детства взгляду и ловкости рук сколотил себе состояние, которое с годами только росло.

Когда-то, из-за цирроза печени не доживший и до сорока, отец шастал по домам и под видом что продать подбирал и то, что плохо лежало. Никто не стал бы его за это осуждать, время было трудное, да он и сам старался всячески позабыть о своих проступках. В двенадцать лет Геракл покончил со школой. «Нечего там время терять, – заключил отец, – пусть учится делу». После работы сынок ждал отца у какой-нибудь лачуги его подружки. Отец застегивался на ходу, и они торопились поспеть вовремя к ужину: «Смотри, матери – ни гугу, жена – это одно, а мужчине нужен отдых».